Живая биография моего отца – Чернышева Ивана Авдеевича

 

Просматривая фотографии давно ушедшего из жизни отца, я вижу, как много внешних черт я унаследовал от него. Похожи овал лица, нос и серые глаза, похожи волнистые волосы с их ранней сединой. У обоих поджарая фигура, при этом, будучи взрослым, я ощущал, что я сантиметров на 10 выше отца. Вспоминается, что и темперамент у нас похожий. А ход мыслей и рассуждений отца мне становится всё более близким и понятным. Хотя немало мне перешло и от матери. С возрастом я научился понимать их обоих. Но я всё же другой. Сам дожив до преклонного возраста, я почувствовал, как мало мы, здравомыслящие люди, оставляем сведений о своих предках своим детям и внукам, насколько слабо мы поддерживаем духовную связь поколений. Я посчитал, что лучшей памятью своему отцу – простому труженику и простому воину, будет мое описание его жизни в той мере, в какой мне суждено ее понять и запечатлеть.

 

Становление личности

 

Отец мой, Чернышев Иван Авдеевич, родился 11 ноября 1916 года в селе Дубинино, входившем в то время в Шарыповскую волость Енисейской губернии, в семье зажиточного крестьянина Чернышева Авдея Терентьевича. О последнем известно мало – лишь то, что он сам или его родители переселились в Сибирь или с Брянщины, или с Черниговщины. О матери Ивана Авдеевича – Пелагее Киприяновне – известно еще меньше. Она рано умерла, оставив мужу дочь Марью и сына Ивана. Через некоторое время Авдей Терентьевич снова женился, на этот раз на вдове с пятью детьми. Ее звали Степанида Даниловна. Из пятерых детей три дочери – Марья, Дарья и Ефросинья – были для нее родными, а Николай и Дмитрий, носившие фамилию Слепухины, – пасынками. В новом браке родился сын Петр. В этой сборной семье, где детей оказалось 8 человек – из них две Марьи, – Авдей Терентьевич строго следил, чтобы никто не чувствовал себя чужим. Старшие дети были обязаны помогать младшим. Сам он, будучи умелым плотником и столяром, приучал к своему ремеслу подрастающих мальчиков.

 

 

В годы коллективизации семья подверглась раскулачиванию. Были экспроприированы дом со всеми постройками, домашний скот, запасы муки и зерна. Главе семьи поставили в вину использование батрацкого труда, посчитав за батраков его детей. Из-за этого свалившегося на семью несчастья, у детей не стало возможности учиться в школе. Иван, например, закончив пять классов, больше в школе не учился. Семья была вынуждена искать приюта в ближайших селах. Так Авдей Терентьевич и Степанида Даниловна со своими детьми оказались в селе Берёзовка Берёзовского района Красноярского края. В 1937 году Иван был призван на службу в Красную Армию, которая проходила на Дальнем Востоке. За время службы ему пришлось участвовать в авральном строительстве тоннеля под Амуром вблизи Хабаровска. Это стало необходимым из-за угроз атаки на действующий железнодорожный мост со стороны японской армии, оккупировавшей Маньчжурию. В 1939 году в столкновениях с японцами у реки Халхин-Гол погиб один из сводных братьев отца Николай Слепухин. Отец был демобилизован в 1939 году. А тоннель строился еще два года, и в 1941 году по нему была пущена одноколейная ветка Транссибирской магистрали. Отец позднее рассказывал смешные, а порой драматические истории, как на лошадях вывозили скальный грунт из строящегося тоннеля. Вернувшись в Берёзовку, Иван, как человек, прошедший армейскую службу, был приглашен на работу в местное отделение ОСОАВИАХИМ, а в 1940 году он встретил свою будущую жену и мою мать Гребневу Марию Иннокентьевну.

 

Участие в войне

 

31 июля 1941 года отца снова призывают в армию – на этот раз на войну Мне в этот день исполнился один месяц.

 

 

Друг за другом отправились на фронт и остальные братья – Дмитрий Слепухин и Петр Чернышев. Отец в составе 9-го маршевого полка, сформированного в Сибири, был направлен в распоряжение 17-й стрелковой дивизии, оборонявшей Москву. Неизвестно, пришлось ли участвовать ему – рядовому стрелку – непосредственно в боях за Москву, но в окружение он попал и вместе со многими другими бойцами был пленен. Побег из плена удался лишь с пятой попытки. Но это было уже в марте 1943 года. Брат отца, Петр Авдеевич, воевал на Сталинградском фронте. Из-за ранений он попал сначала в госпиталь в Саратове, а потом на долечивание в госпиталь в городе Горьком. После излечения он был направлен в Москву на курсы подготовки политсостава. Получив звание младшего лейтенанта, был зачислен в состав 2-й гвардейской стрелковой дивизии, которая в дальнейшем стала назваться Таманской. Дмитрий Слепухин, получив тяжелое ранение в первые дни войны, два года лечился в госпиталях и вернулся в Берёзовку инвалидом.

Их отец, а теперь и мой дед Авдей Терентьевич, борясь с сердечными недугами и истосковавшись от отсутствия вестей от сыновей с фронта, скончался в Берёзовке 30 марта 1943 года. Ему было предположительно 74 года. По отзывам тех, кто знал его, это был очень приветливый человек. В последние годы жизни его часто можно было встретить курящим трубку, сидя на завалинке своего дома. Несмотря на трудную судьбу, он не злословил в адрес власти. А сквернословие вообще отсутствовало в его лексиконе. Эти свойства характера передались и его родным сыновьям – Ивану и Петру. Но в отличие от отца, они еще и не курили. А вот теперь затерялись в хаосе войны.

Отец мой, Иван Авдеевич, не любил рассказывать о войне. Когда я был ребенком, он, видимо, считал, что говорить со мной об этом рано. Когда я стал взрослым, то в родительском доме, который был к этому времени уже не в Сибири, а в Чувашии, бывал лишь наездами. В эти краткие встречи он пытался донести мне то, что считал важным – о своем детстве, молодости, о войне. Если б я был поумнее в те годы, то записал бы что-то из этих рассказов, а сейчас и спросить-то не у кого.

Кое-что об участии отца в войне может сообщить сохранившаяся его красноармейская книжка.

 

 

А на вопросы, которые могут возникнуть при расшифровке записей в этом документе, можно поискать ответы в сети Интернет. До войны красноармейцы не имели никаких документов, удостоверяющих их личность. И лишь в октябре 1941 года приказом наркома обороны для удостоверения личности красноармейцев и младших командиров вводится красноармейская книжка. По имеющимся к настоящему времени сведениям исполнение этого приказа в некоторых воинских частях существенно затянулось. Для полного понимания записей в красноармейской книжке приводим выдержки из приказа наркома обороны СССР №330 от 7 октября 1941 года:

«1. …………………………………………………………………….

2. Красноармейскую книжку следует считать единственным документом, удостоверяющим личность красноармейца или младшего командира. В красноармейскую книжку заносить прохождение военнослужащим военной службы и получение им от военного ведомства предметов довольствия (оружия, снаряжения, обмундирования).

3. Красноармейскую книжку выдавать красноармейцам и младшим командирам с момента зачисления их в часть. Книжки вести командирам или заместителям командиров рот, эскадронов, батарей и команд. Начальникам штабов войсковых частей по проверке записанных сведений прикладывать к книжкам гербовую печать части.

4. ……………………………………………………………..

5. Наличие у красноармейцев и младших командиров красноармейских книжек проверять в частях, находящихся в тылу, ежедневно на утренних осмотрах, в боевых частях – при первой возможности по усмотрению командиров рот, но не реже одного раза в три дня.

6. Каждому красноармейцу и младшему командиру красноармейскую книжку постоянно иметь при себе.

7. Красноармейскую книжку выдавать на все время службы красноармейца и младшего командира. При переводе из одного подразделения в другое и в другую часть красноармейцам и младшим командирам сохранять красноармейские книжки при себе, предъявляя их по новому месту службы. Красноармейцев и младших командиров, не имеющих красноармейской книжки, как подозрительных, задерживать и направлять в военные комендатуры для выяснения личности.

8. …………………………………..

9. При увольнении из Красной Армии красноармейскую книжку сдавать через командиров подразделений в штаб части для уничтожения. В замен красноармейской книжки уволенным выдавать военные билеты.

…………………………………………………………………………………………………………

Народный комиссар обороны И. Сталин»

 

Этот приказ дает по-сталински четкие установки, как должно быть. Но тогда почему красноармейская книжка Чернышева И.А. выдана ему лишь 5 февраля 1946 года? Почему она вообще осталась у него на руках после демобилизации? Почему в разделе «Прохождение службы» сделаны записи лишь двух последних мест прохождения службы?

Попытаемся найти ответы, просмотрев вкладыш к красноармейской книжке.

 

 

 На вкладыше одним почерком сделаны записи о предыдущих воинских частях, где проходила служба отца, что говорит о том, что все записи сделаны на последнем месте службы – а именно в 62-м Гвардейском Молотово-Келецком танковом полку. Единственная печать этого полка, общая для всех записей, подтверждает это предположение. Если учесть, что запись под печатью сообщает о демобилизации владельца красноармейской книжки, то становится очевидным, что ее оформление вместе с оформлением вкладыша произведено как раз в связи с демобилизацией красноармейца Чернышева И.А. Почему ему не выдали военный билет, как записано в приказе Сталина, сейчас спросить не у кого. Можно предположить, что в полку, откуда он демобилизовался, к тому времени не было в наличии бланков военных билетов, а бланки красноармейских книжек были. Кстати, точная дата демобилизации отца неизвестна. Ссылка на указ Президиума ВС СССР от 20.08.1946 не является датой его фактической демобилизации. Это просто общая команда на послевоенную демобилизацию.

По записям в красноармейской книжке отца можно расшифровать события, в которых он мог участвовать.

18 октября 1941 года отец был зачислен в 17-ю стрелковую дивизию как рядовой стрелок 2-й роты 2-го батальона 16-го стрелкового полка. Из истории этой дивизии известно, что она была сформирована в июле 1941 года как дивизия народного ополчения, состоящая из рабочих и служащих московских предприятий. В августе 1941 года дивизия вошла в состав регулярной армии, хотя и продолжала строительство оборонительных рубежей на подступах к Москве.

3 октября 1941 года дивизия вступила в бой в районе ж/д станции Спас-Деменск, находящейся южнее города Вязьмы. В течение двух последующих дней дивизия попала в окружение наступающих немецких войск. Всего под Вязьмой в окружение попало 36 дивизий Красной армии. Некоторым из них с большими потерями удалось выйти из кольца. За три дня боев 17-я стрелковая дивизия потеряла 80% личного состава, и ее остатки, малыми группами отступая к Москве, вышли из кольца. В районе г. Малоярославец дивизия была доукомплектована и вновь отправлена на передовую.

Даты этих исторических событий не подлежат сомнению. А вот записи дат в красноармейской книжке отца, сделанные задним числом, могут быть неточными. Если он оказался в 17-й стрелковой дивизии действительно 18 октября 1941 года, то в «котел» под Спас-Деменском он не мог попасть. Значит, он попал в руки немцев позже этой даты, то есть в ходе декабрьского контрнаступления под Москвой. Если он оказался в этой дивизии раньше 18 октября, то он разделил судьбу нескольких десятков тысяч измученных солдат, которых отсекли немецкие войска. Из рассказов отца мне запомнилось, что многие из наших солдат, участвовавших в боях, даже не имели винтовок. Им приходилось подбирать винтовки убитых сослуживцев. Эти невероятные обстоятельства можно объяснить лишь тем, что бывшая дивизия народного ополчения приняла бой, будучи не подготовленной к боевым действиям.

Как и когда отец попал в руки немцев, сейчас установить невозможно. Первая версия такова: его вместе с другими пленными увезли в Германию. Так как он не был ни командиром, ни политработником, то выбивать из него какие-то секреты было бесполезно. Его могли направить на привычные для сельского парня работы немецким хозяевам. Про хозяев он действительно упоминал в одном или двух рассказах. А о пытках и издевательствах речи не было. Подтверждением такой версии может быть то, что он освоил разговорный немецкий. Я с удивлением узнал об этом, когда начал изучать в школе немецкий язык и отец мне подсказывал, как произносить и переводить кое-какие немецкие слова. Не исключено, что были попытки побега из-под охраны даже на немецкой территории. Тогда находит объяснение его осведомленность о некоторых населенных пунктах на территории Венгрии, Румынии, Чехословакии. Он рассказывал про венгерский чардаш или про румынскую мамалыгу так, что не оставалось сомнений, что он в тех местах был. Еще одним подтверждением этой версии можно считать венгерские и румынские банкноты, которые сохранились в фотоальбоме отца после его демобилизации. Банкноты были с большим количеством нулей и, вероятно, к тому времени вышедшими из обращения и представляли лишь нумизматический интерес.

По другой версии, происходящей от бывшего односельчанина и сослуживца, оказавшегося вместе с ним в плену, немцы переодели пленных в немецкую форму и якобы готовили их для участия в боях. Версия вполне жизненная. Какую роль отводили пленникам немцы, непонятно, но под русские пули ни отец, ни его земляк не попали. Под эту версию также подходят упоминания отца о попытках побега, из которых последняя оказалась удачной. Обе версии не обязательно исключают друг друга. Вполне вероятно, что на начальном этапе пленения немцы пытались использовать пленных на передовой, а в дальнейшем какие-то из групп пленных были отправлены в Германию.

Не менее драматичным, чем само пленение, является возврат к своим. Чем ты докажешь, что не завербован противником? Надо быть готовым ко всему. Ориентируясь на зафиксированные во вкладыше даты зачисления отца в ту или иную часть, можно предположить, что его удачный побег из плена произошел в феврале 1943 года. Таких побывавших в плену красноармейцев обычно помещали в фильтрационные лагеря НКВД. Если после изнурительных допросов для выявления компромата – признаков измены Родине, а также трусости и разгильдяйства, приведших к пленению, не было обнаружено, то бывших военнопленных отправляли в ближайшие военкоматы, а оттуда – в боевые армейские части. Так произошло и с отцом. Он был направлен для продолжения службы в 21-ю стрелковую дивизию, находившуюся в то время в противостоянии с немцами на Карельском фронте. В декабре того же года он был переведен в соседнюю 18-ю стрелковую дивизию. Детальной информации о событиях на Карельском фронте, приходящихся на 1943 год, не встречалось.

В январе 1944 года – очередное перемещение отца, на этот раз – в 616-й стрелковый полк 194-й стрелковой дивизии Белорусского фронта. В это время полк держал оборону в районе города Жлобин в Белоруссии. В феврале 1944 года он получил тяжелое ранение в ногу (обширный осколочный разрыв тканей бедра правой ноги) и был эвакуирован для лечения в госпиталь №1314 в г. Саранске. Трехмесячное лечение в госпитале не привело к полному выздоровлению отца, и его направили на более «щадящее» место службы – во 2-й запасной стрелковый полк (номер дивизии установить не удалось). Но недолеченная рана ноги не давала возможности полноценно нести службу стрелка-пехотинца, и врачи рекомендовали ему поменять военную специальность. Так 10 января 1945 года он оказался в 11-м отдельном учебном танковом полку, дислоцированном в Свердловске. Дислокация в Свердловске была связана с тем, что на базе Уральского завода тяжелого машиностроения было организовано производство танков. Курсанты непосредственно участвовали в сборке боевых машин и таким образом изучали матчасть. Огневая подготовка и вождение отрабатывались на полигоне за городом. В полку преподавали офицеры-фронтовики, получившие инвалидность. Отец получил специальность механика-водителя танка Т-34, и по окончании курсов в июне 1945 года ему было присвоено звание сержант. А в сентябре 1945 года он был зачислен в состав 62-й гвардейской Молотово-Келецкой танковой дивизии, которая, в связи с окончанием войны, вошла в состав оккупационных войск в Германии, Австрии, Чехословакии. (Групповая фотография двух танковых экипажей на фоне одного из таков, сделанная в Австрии 13.10.1945 года, где отец запечатлен с забинтованной рукой, дает ориентир о его месте службы в это время. По его рассказам, это было не боевое ранение, а травма, полученная в ходе ремонта в полевых условиях ходовой части танка.)

 

 

Демобилизация отца, которая фактически состоялась после 20 августа 1946 года, поставила перед ним вопрос: либо сразу ехать домой в Сибирь, либо поработать в Германии по оргнабору советских гражданских организаций, участвующих в восстановлении жизнедеятельности разрушенного Берлина. Он выбрал последнее, руководствуясь двумя аргументами. Во-первых, как у бывшего военнопленного, в его личных документах после демобилизации обязательно должна быть какая-то запись об этом. В красноармейской книжке место для такой записи не предусмотрено. А в военном билете для этого есть специальный раздел – «Особые отметки». Возможно, по этой причине отец постарался оставить у себя красноармейскую книжку, нарушив этим самым уже упомянутый приказ Сталина, по которому красноармейская книжка подлежит уничтожению. Вполне вероятно, что и военный билет он, как положено, получил с той самой отметкой о пленении, но предпочитал показывать там, где это спрашивают, всё же красноармейскую книжку. Человеку, бежавшему из плена, не занимать солдатской хитрости. Во-вторых, за работы по восстановлению разрушенного хозяйства Берлина наверняка обещали неплохие деньги, так как это работы, опасные во всех отношениях.

Ко времени демобилизации отца уже была устойчивая почтовая связь с семьей. Отец наверняка сообщил о своем решении маме, а та с ответом отправила ему две фотографии моей персоны. На одной я, названный любимым сыночком, одетый по-зимнему, стою на стуле. Фото сделано 03.11.1946 г. – то есть практически зимой.

 

 

 

На втором фото, сделанном в этот же день, мы с мамой, уже не так тепло одетые, сидим рядом с озабоченными лицами.

 

 

 

 

 В ответ отец высылает нам свою фотографию, сделанную 21.11.1946 г., где он вполне по-джетльменски одет, хорошо упитан и выглядит довольным. На обороте надпись карандашом: «Чернышев И.А., 3-я группа шоферов». Неизвестно, как долго он был в шоферах, но я запомнил с его слов, что он работал диспетчером автотранспортной конторы. По-видимому, знание немецкого языка в той ситуации оказалось востребованным, и отец был произведен в диспетчеры.

 

 

 

Берлинский этап жизни отца длился чуть больше полугода. По сделанным в этот период фотографиям можно кое-что понять. Вот фото, где отец еще в форме старшего сержанта. По фону видно, что заснято летом – видимо, в августе 1946 года. Лицо у отца худощавое, как и положено солдату действующей армии. Фотография интересна тем, что отец, уже будучи на гражданской работе, заказал какому-то немцу сделать с этой фотографии портрет маслом. На воспроизведенном в масле портрете изображение отца обрамлено дубовым венком с надписью «Память Берлина». Этот портрет на протяжении всей дальнейшей жизни отца висел на видных местах в жилищах, где он обитал с семьей.

 

Еще одна фотография, где отец уже в гражданском отлично сидящем костюме (правда, без галстука). Часы на руке явно выставлены напоказ. Прическа – модная в те времена «полька».

 

Занимательна небольшая фотография, где два респектабельных на вид балбеса в шляпах (один из них – мой отец) помещены в кадр только половинами своих физиономий. Их шалости можно понять – для них не только кончилась война, но и началась сытая жизнь. Им удалось попользоваться привилегиями победителей.

 

 

 

 

Замыкает этот период времени фотография, сделанная в Москве в мае 1947 года. На ней слева отец, мама и я, справа – брат отца Петр Авдеевич и его жена Надежда Демьяновна.

 

 

 

 Эта фотография означает, что отец из Берлина приехал на родину в Берёзовку, забрал нас с мамой, и мы через Москву поехали неведомо куда. Вернее, поехали туда, где нас никто не ждал – в Ригу. Почему в Ригу, объяснить трудно. Якобы там отца и нас вместе с ним должен встретить его друг. Может быть, этот тот балбес в шляпе, выглядывающий из кадра половиной физиономии? Короче говоря, нас никто не встретил. А с этой уже тогда недружественной русскому человеку Риги началась история поиска места под солнцем для нашей семьи.

 

Поиски места под солнцем

 

Для меня приезд отца в Берёзовку был неожиданным. В избе, где мы проживали с мамой, ее младшей сестрой тетей Лидой и дедушкой Иннокентием Алексеевичем, отец появился среди ночи. Я был разбужен громкими разговорами, и мне сказали, что приехал мой папа. Я не сразу оценил важность события и, видимо, еще спросонья, молчал. Чтобы снять возникшую неловкость, папа поднял меня на руки, а потом достал из своего багажа и вручил мне подарок – немецкую заводную машинку. Я не знал, что бывают машины легковые да еще и игрушечные. С грузовыми мне было всё понятно – это те, которые перевозят солдат. Ведь не зря все местные мальчишки, увидев машину, кричали ей вслед: «Ты машина-чертовщина, ты куда торопишься? На тебя солдаты сядут – ты не поворотишься».

Подарок произвел на меня сильное впечатление. И я подумал: вот что значит иметь папу! И так сравнительно легко я признал в пришедшем среди ночи дяде своего папу. Папой стал называть его не только я, но и частенько мама. Конфуз произошел тогда, когда папа решил называть меня по-взрослому – Геннадий. Я совсем не спешил во взрослые и заявил в доступной моему возрасту форме протест. Больше никогда в семье меня не звали Геннадием. Просто – Гена, коротко и душевно.

В добротных немецких чемоданах, которые в те времена делали из фанеры, было много подарков. Для меня был приготовлен очень приличный костюм и еще что-то из одежды. Маме он привез легкий плащ из пестренькой ткани, похожей на болонью, но более эластичной. Для пошива платьев маме он привез два отреза крепдешина. Для себя он предусмотрел демисезонное пальто из драпа, костюм из модного в те годы темно-синего бостона, еще один коричневый костюм, хромовые сапоги. Это запомнилось лишь потому, что потом долгое время было в пользовании. Были совсем экзотические вещички: рогатая, похожая на ухват разувалка для сапог, складные карманные ножницы, безопасный нож для чистки картошки, странная по форме алюминиевая кружка, больше похожая на сковородку, очень красивый термос. Но самым ценным содержимым одного из чемоданов были швейные иголки. Они были в изящных упаковках, по 10 иголок разных размеров в каждой. На лицевой стороне упаковки были изображены три неестественно красивые белокурые фройляйн, занятые ручным шитьем. Как оказалось, эти швейные иголки стали для нашей семьи своеобразной валютой. Их можно было легко обменять на любой товар, что было важно в условиях карточной системы и быстрого обесценивания денег.

Отец, видимо, давно  чувствовал пристальное внимание органов НКВД, связанное с его пребыванием в немецком плену, и решил совершить маневр – затеряться в других обжитых местах, удаленных от родных краев. Сборы в дорогу в Берёзовке были недолгими. Мама уволилась с работы, с должности бухгалтера в районном отделе соцобеспечения. Через неделю мы были уже в пути. От Берёзовки до ближайшей станции Красная Сопка 40 километров пути, которые мы преодолели в кузове «машины-чертовщины». До Москвы мы ехали уже поездом.

В Москве короткая остановка, встреча с братом отца Петром Авдеевичем и женой Надеждой Демьяновной, квартировавшими в Алешинских казармах, фото на память и дальше – путь в Ригу. Рига – город загадочный. Русских там не любят, но русские там живут. Видимо, на такую заранее обусловленную встречу с местным русским, с которым довелось служить, и рассчитывал отец. Но встреча не произошла. На рижском вокзале разбился наш красивый немецкий термос, и это было предзнаменованием неудачи. Ночевать на вокзале было запрещено. Но нас всё же приютили добрые латыши – с условием, что мы покинем их дом до того, как проснутся их соседи.

На обратном пути из Риги внимание привлекали уже не груды разорванного железа, а станции с разными незнакомыми названиями. Следы разрушения на них тоже были разными и кое-где уже были скрыты поспешным ремонтом. На крупных станциях поезд осаждали толпы бедно одетого народа с чемоданами и узлами. Особенно запомнились калеки, облаченные в обноски военной формы. Некоторые из них ходили по вагонам и просили милостыню, вызывая жалость к себе. А некоторые отваживались исполнять песни о проклятой войне и своей тяжкой судьбе.

Новое место под солнцем, по расчетам отца, следовало искать в Астрахани. Обычно он не принимал поспешных решений, но в сложившихся условиях надо было действовать решительно. Никто и нигде нас уже не ждал. В Астрахани же, по сведениям «сарафанного радио», много солнца, вдоволь хлеба, рыбы и можно найти приют. А рабочие руки везде требуются. Итак, добравшись поездом до Волги, перегружаемся на пароход до Астрахани. Величественный пароход с закопченной трубой и с двумя огромными гребными колесами по бортам на деле оказался довольно дешевым транспортом для прибрежного населения. Он был тихоходен, причаливал ко всем мелким пристаням и подолгу стоял на привязи у причалов крупных населенных пунктов.

Город Вольск Саратовской области был одним из пунктов стоянки, где мои родители решили обменять часть запаса швейных иголок на деньги или на продукты. Меня, естественно, взяли с собой на базар. Чтобы не путаться со мной в толпе, они попросили одну добрую тетю, имеющую свое торговое место, присмотреть за мной. Добрая тетя не стала слишком обременять себя нежданной заботой, и я от нее сбежал. Погода была теплая, летняя. Я восстановил в своей памяти путь до пристани и в итоге оказался на ее краю, пытаясь достать ногами до воды. Кто-то из добрых людей отвел меня безнадзорного в комнату матери и ребенка на пристани. Лишь к вечеру меня нашли в этой комнате мои взволнованные родители, переполошившие всю местную милицию. Но к этому времени наш пароход уже ушел.

 

Рай в Канаше

 

Мой недальновидный поступок принес моим «старикам» не только массу переживаний, но и возможность осмыслить происходящее в ближайшей округе. Объявления в газете или на специальных стендах с приглашениями на работу или на повышение квалификации как раз и были такой полезной информацией. От заманчивого приглашения на курсы комбайнеров в школе механизации сельского хозяйства в г. Канаш трудно было отказаться. С этой профессией будешь и с хлебом, и с почетом. Но плыть на пароходе надо было уже в обратную сторону – по Волге до Чебоксар, а потом по суше до Канаша.

Чебоксары мне запомнились огромной лужей, образовавшейся вблизи пристани после дождя, которую приходилось обходить. Встреча с Канашом вообще не запомнилась. Но о двухлетнем проживании в Канаше сохранилось немало отчетливых воспоминаний. Отец благополучно поступил в школу механизации и одновременно стал работать в этой школе шофером. Мама тоже устроилась бухгалтером в этой же школе. Семье дали какое-никакое жилье – комнату на две семьи в деревянном бараке. Вторая семья состояла из матери-одиночки с сыном моего возраста. Граница территории обозначалась цветной ситцевой занавеской. Но вскоре вторая половина освободилась, т.к. сын этой женщины погиб в результате несчастного случая и она не захотела здесь оставаться.

Отопление печное. Печку или даже таган на плите для приготовления пищи надо было обеспечивать дровами. Т.к. к нашему приезду их нам никто не приготовил, мне было поручено собирать на улице всякие щепочки, деревяшечки и все то, что можно было использовать вместо дров. И целый месяц я, расширяя территорию поиска, обеспечивал семью топливом. Это занятие оказалось даже интересным. Пошел в одну сторону – обнаружил небольшой пруд, пошел в другую и перелез через колючую проволоку – увидел травяное взлетное поле с одним - двумя военными аэропланами, в третью пошел – уперся в ж/д пути со стоящими вагонами. А сразу за путями строился новый железнодорожный вокзал.

В бараке было электричество, но использовалось оно только для освещения. Ни о каких электроплитках или электроутюгах никто тогда понятия не имел. Однажды перегорели пробки, и барак оказался без света. Все стали ждать электрика. Наконец он появился и включил свет. На меня это произвело сильнейшее впечатление. Мне показалось, что человек, так легко управляющийся с электричеством – предел учености и сноровки. Пошли годы, я сам стал инженером-электриком, в общем-то, не слишком ученым, но детское впечатление о магических способностях простого электрика у меня сохранились.

Отец совмещал учебу с работой, и ему было не до меня. Но однажды я утащил его купаться на пруд, который недавно обнаружил. Пруд оказался в целом неглубоким и с пологим песчаным дном. Мы присоединились к нескольким подросткам, полоскавшимся в воде. Я, хорошо чувствуя ногами дно, заходил все глубже и глубже. Когда вода стала мне до подбородка, я решил углубиться еще немного, а потом выйти на мель. Но оказалось, что углубился я настолько, что над водой осталась только макушка. Я стал выпрыгивать, отталкиваясь от дна, чтобы позвать отца, но после каждой моей попытки крикнуть: «Пап! Пап! Пап!» я все больше захлебывался и оказывался на все большей глубине. Наконец он заметил мои судорожные прыжки и вытащил меня за волосы. А ведь если было бы иначе, то кто бы написал эти задушевные строки?

 Вылазки на взлетное поле мы совершали командой сверстников. Нас никто не гонял. Можно было с хвоста подойти к аэроплану (по-видимому, это были У-2), потрогать его закрылки, хвост. Дядя пилот на наших глазах залезает в свою кабину, что-то там подергает, поднастроит и, подойдя к винту, начинает его резко проворачивать. После нескольких рывков мотор начинает булькать, словно в нем сокрыто несколько огромных бутылок. Пилот уверенными движениями погружается в кабину и, добавляя обороты, медленно двигает машину. Наше нахождение у хвоста его не беспокоит. Мы дружно пытаемся зацепиться за кромки крыла и задержать взлет. Но это у нас не получается. Через два-три метра аэроплан вырывается из наших рук и летит по своим делам. Вот так и в жизни: казалось бы, держишь в руках птицу счастья – а оказывается, у нее свои планы. Она вырывается от тебя, улетает и садится на чужое плечо, отдавая тому чужому то, что по праву заслужил именно ты.

Новый вокзал в Канаше оказался настолько великолепным по архитектуре, что впору было называть его местным чудом света. Безусловно, это был сталинский ампир, сочетающий помпезность, роскошь и величественность строения. Здесь, в сельскохозяйственной глубинке этот имперский стиль символизировал и радость военной победы и крепость государства. На фоне окружающей серости этот дворец притягивал взгляд, манил в свои недра, как врата рая. В те годы контраст был особенно чувствительным от того, что публика на вокзале выглядела вызывающе бедно. Деревенских сразу отличишь по лаптям, национальной одежде женщин и неизменной котомке за плечами. Городские же одевались или в старье, или в универсальные ватники. Но этот бедный народ откликался на зов вождя к строительству нового утопически прекрасного мира и, по мере сил, работал, боролся, сомневался, учился.

Самым важным событием в канашский период нашей жизни стало рождение моего брата. Это был февраль 1948 года. Назвали его Владимиром, а потом, в зависимости от обстоятельств, звали то Вовочкой, то Вовой, то Вовкой. Последние же 20 лет даже я называю его Владимиром Иванычем. В связи с его рождением встал вопрос – какую колыбель, зыбку или люльку, соорудить, чтобы поместить эту драгоценность? Зыбка, по тогдашним понятиям, – это легкий дощатый коробок с матерчатым дном, который четырьмя веревками подвешивается к крюку на потолке. Вариант забраковали потому, что он не подходил для ребенка в более старшем возрасте. Люлька – это обычная кроватка, установленная на дугообразные полозья, как кресло-качалка. Отец сварил люльку из водопроводных труб и стальных прутков и покрасил ее зеленой краской. Изделие оказалось тяжелым, но прочным и прослужило не один год.

Владимир Иваныч оказался ребенком активным и скандальным. Причем скандалить он предпочитал, когда мама отлучалась. А кода у нее закончился трехмесячный декретный отпуск, мои функции, как няньки, сильно усложнились. Надо было как-то развлекать, а когда надо и успокаивать орущего братца до прихода мамы. Ее работа была в двух минутах, она приходила домой и на обед, и на кормление ребенка. Когда затянутый в пеленки Владимир Иваныч начинал свой «концерт», мне приходилось качать люльку. Чем громче он орет, тем сильнее качаю. Через пять минут звенящий кокон уже перекатывался от одного борта люльки до другого. Момент был принципиальный – кто кого. Иногда он затихал от испуга. А если не затихал, то я самолично залезал в люльку и продолжал раскачивать ее изнутри…

Не утруждая себя мыслями, что хорошо и что плохо, я приспосабливался к жизни как умел. Был и такой случай. Когда братику было уже около года, мама стала подкармливать его манной кашей. Перед уходом на работу она оставляла сваренную кашу в кружке, чтобы в обед придти и покормить ребенка. Кружка стояла на видном месте под салфеткой и, сняв ее, можно было увидеть аппетитное варево, уже покрывшееся пленочкой. Несколько раз я решался нарушить эту пленку ложкой у самой стенки кружки. Было вкусно и не стыдно, ведь следов нарушения поверхности почти не заметно. Но однажды я увлекся и нарушение поверхности пленки стало очевидным. Чтобы поверхность стала однородной, решил съесть всю пленку. Мама, конечно, заметила и сделала выговор. Точных выражений не помню, но ощущение вины осталось.

Осенью 1948 г. меня отрядили на учебу в первый класс Канашской школы, но за день до первого сентября я умудрился сломать ногу, бегая с мальчишками на недостроенном доме. Мама выпросила в своей организации лошадь с повозкой и отвезла меня в больницу. Наложили гипс и поместили в палату на втором этаже вместе со взрослыми. Навещая меня, она принесла мне в качестве гостинца подсахаренную плюшку и три сливы. Это угощение было не по нашему карману и сознание того, что его принесли мне, не могу забыть по сей день.

 

Папа, комбайн и остальные члены семьи

 Все-таки отец не зря учился в школе механизации. Окончив ее и получив в Канаше новейший по тому времени сельскохозяйственный агрегат – самоходный зерноуборочный комбайн С-4, он был направлен на работу в соседний Ибресинский район. Из канашского скудноватого рая мы должны были переселиться туда, где идут «битвы» за урожай. Отец самоходом отвел в Ибресинскую МТС (машинно-тракторную станцию) невиданную там технику, чтобы эксплуатировать ее на полях. Это же давало основание для выделения новоявленному специалисту жилья для его семьи. Мы с мамой и с братом приехали в Ибреси, что в сорока километрах от Канаша, чуть позже, когда вопрос с жильем был решен.

 В поселке Ибреси я пошел во второй класс местной семилетней школы, а затем закончил среднюю школу, и во многом сформировался как личность. Жить мы стали опять же в старом деревянном бараке, в чуть более просторном помещении, чем в Канаше. Хотя этот длинный дом с четырьмя «подъездами» называли бараком, все квартиры в нем были отдельными. Еще два подобных барака стояли рядом с нашим, ограничивая собою довольно большую площадку – место общения и детей и взрослых. К нашей квартире примыкал небольшой огородик. Воду для питья и для полива брали из колодца неподалеку.

 В квартире большую площадь занимала русская печь. Перекрышу (лежанку) печи высотой в рост человека отец продлил дощатым настилом до стены, и получились полати. Противоположная сторона печи и угол квартиры оставляли пространство для кухни. Остальная площадь, называемая комнатой, вмещала две кровати - родительскую и мою, небольшой стол и люльку моего брата в центре. В один из углов вместилась самодельная тумбочка, на которой стояла мамина «шкатулка» с нитками, пуговицами и прочей дребеденью. Шкатулка – просто коробка, сшитая из твердых корочек переплета книги с символическим названием «Наша Родина». Крупные, золотистого тиснения буквы на боках «шкатулки» были изрядно потускневшими, что говорило об ее немалом возрасте. Завешал убранство комнаты черный диск репродуктора, подвешенного на гвоздь в стене. Электричества не было. В комнате для освещения держали десятилинейную керосиновую лампу, на кухне – семилинейную.

Пол был дощатый, некрашеный – не принято было красить полы. Но когда полы мыли, их сильно смачивали водой и скоблили до желтизны «косарем». Почему этот, выкованный в местной кузнице «из всего железа» инструмент в форме ножа, назвали косарем, мне до сих пор непонятно. Свежевымытый и хорошо выскобленный пол, застланный самоткаными половичками, создавал спокойный деревенский уют, где у местных мальчишек и девчонок зарождалась любовь к Родине. Выполняя уроки под светом керосиновой лампы, они грезили об инженерных открытиях, об экспедициях, о мирной достойной жизни. Но мирная достойная жизнь, да и просто жизнь выпала не всем…

Отец, готовясь к первой уборочной страде, штудировал матчасть своего комбайна. Ведь в случае его поломки в поле ни с кем не посоветуешься, не позовешь на помощь. В его лексиконе появились незнакомые слова – «мотовило», «хедер», «копнитель». Первые же выходы комбайна в поле показали, что работа на нем далеко не праздник. Если собираемая на поле хлебная масса переувлажнена, то механизм комбайна забивается соломой, если пересушена – зерно осыпается, не попадая на механизмы комбайна. Даже если все механизмы настроены хорошо, то 10-12 часов ежедневной работы под палящим солнцем, в пыли, под грохот мотора, лязг зубчатых цепных и иных передач изматывали комбайнера так, что через месяц ему требовался длительный отдых.

Зарплату комбайнера в то время производили частично деньгами частично натурой. Так у нас в чулане по одному-два мешка стало прибывать зерно – рожь, пшеница, горох, просо, овес, гречка и даже чечевица. Вот оно – тихое счастье бывшего солдата, избежавшего смерти на войне и обеспечившего хлебом семью. Между тем, рожь и пшеницу надо было перемалывать в муку, просо и гречку – пропускать через крупорушку, чтобы получить крупу, горох – отсортировать. Этим отец занимался зимой после ремонта своего комбайна. К следующему сезону в МТС «пригнали» еще пару комбайнов. Новые комбайнеры приходили к отцу за советом. Не знаю, как его, а меня распирала гордость, что к моему отцу приходят советоваться.

В Ибресях отец приучал меня к утренней зарядке. Он и сам ее регулярно делал. Комплекс из самых простых упражнений он называл «Солдатская бодрость», я и сейчас его делаю – правда, нерегулярно. При своей обыденной комплекции отец удивлял меня своей спортивностью. Он не любил вялой ходьбы. Если какой-то случайный попутчик обгонял его при походах, например, на базар, он сразу ускорял свой ход, чтобы не чувствовать себя побежденным. Об этом он сам неоднократно рассказывал. Даже будучи на пенсии, он в одиночку делал лыжные вылазки в близлежащие овраги и перелески. Его тело до старости сохраняло необычайную гибкость. Дома он этого не демонстрировал, но, попадая к различным врачам в связи с последствиями военного ранения, он показывал им как он достает подбородком пол, находясь в одной из сидячих поз.

Обувь отец чинил сам и меня к этому приучал. Для починки валенок нужен либо подошвенный материал, либо кожаные накладки для запятников, а еще нужна дратва. Он научил меня ее делать. Несколько отрезков суровой нитки скручивались в одну нитку, которую затем следовало интенсивно натереть гудронным варом. Но толстая дратва могла не влезть в ушко даже самой большой иголки. Чтобы обойтись без иголки, в кончик дратвы вделывался конский волос, который легко проходил в отверстие, сделанное шилом, и вытаскивал за собой дратву. Для починки подошвы кирзовых сапог не обойтись без обувных гвоздей, которые не всегда бывают в наличии. Не хуже обычных стальных или медных обувных гвоздей вели себя самодельные деревянные. Вбитые в подготовленное шилом отверстие по краю подошвы, эти гвозди разбухают при попадании влаги и плотно скрепляют подошву с головкой сапога.

Возможно, самое важное, за что я должен благодарить отца, в том, что он следил за моей учебой в школе. Класс был непростой. Из трех десятков учеников примерно треть были детдомовцы. Они отличались от домашних детей и своей одинаковой одеждой, и стрижкой наголо. Стремлением держаться обособленно они походили на затравленных зверьков. Отец быстро наладил контакт с немолодой учительницей – Верой Александровной и, по мере моего перехода из класса в класс и даже в среднюю школу, общался со всеми моими учителями, не пропустив ни одного родительского собрания.

Во втором классе я недолго чувствовал себя новичком, подружился с мальчиком – Славой Соколовым, на которого не могла нарадоваться учительница. Он был отличником, не прилагая к этому видимых усилий. Я же был просто «хорошистом», при этом мог «поймать» и двойку, и тройку. Нам было интересно друг с другом, но он после седьмого класса уехал учиться в техникум в Березники, и наши пути разошлись. Родители поощряли нашу дружбу, но, увидев в моих тетрадях не самые хорошие оценки, часто ставили мне в пример моего друга. Но самое интересное в том, что мама Славы Соколова, мягко отчитывая его за что-то, ставила ему в пример меня. Вот и пойми этих взрослых. Наша добрая учительница объясняла моему отцу, что способности у меня есть, но мешают моя лень и неорганизованность. Пожалуй, она была права.

По поводу учебы мой отец не особо либеральничал со мной. Он считал, что все мои недостатки следует исправлять строгостью и дисциплиной. Обидных эпитетов в мой адрес он тоже не жалел. В зависимости от замечаний учителя он мог назвать меня и лодырем, и трутнем, и сказать мне, что моя лень вперед меня родилась. Мог поставить «в угол», и не просто так стоять, а чтобы руки были по швам. При этом сообщал, что в его детстве было принято и на колени ставить, и не просто на колени, но и на рассыпанную по полу гречку. Я представлял себя стоящим на коленях на гречке, и мне становилось не по себе. Но ведь что удивительно, вся эта домостроевская педагогика так или иначе помогала. Постоишь в углу с полчаса, поразмыслишь, а когда тебе разрешат сесть за учебник, чувствуешь просветление в голове и способность понимать то, что до этого казалось непонятным. Озлобленности не возникало, т.к. я чувствовал себя виноватым.

 В обычных взаимоотношениях отец грубостей и брани не допускал. В его лексиконе бранных слов вообще не было. Даже такое невинное ругательство как «черт побери» он не мог произнести и говорил - «шут бы его побрал». Однажды летом местные мальчишки, с которыми я играл во дворе в футбол, устроили свалку. Я оказался в самом низу свалки, и мне всех больше досталось. Отец был дома и, услышав, что я плачу, вышел и внятно сообщил моим обидчикам: «Вот возьму за ногу и закину в огород». Моим друзьям – недавним обидчикам такое эмоциональное выступление отца показалось забавным, и они стали меня дразнить «вот возьму за ногу и закину в огород». Мне было неловко от такой неуклюжей угрозы со стороны отца и еще оттого, что у этих ребят отцов вообще не было, они погибли на фронте. Дразнилка, кстати, не прижилась, т.к. она была неудобной для произношения.

В отличие от мамы, которая в любом разговоре вставит какую-нибудь пословицу, отец выглядел слегка заторможенным. Прежде чем начать разговор с кем-нибудь он примерялся, как он будет обращаться к собеседнику, как построить разговор, чем он должен закончиться. Если же кто-то к нему обращался, он отвечал не сразу. Иногда доходило до курьезов. Сидим, обедаем, мама о чем-то спрашивает отца, тот не отвечает. Непонятно – расслышал ли он вопрос или обдумывает, как на него ответить? Мама нервничает, я испытываю неловкость. После одного из таких случаев я дал себе зарок, когда стану взрослым, никогда не буду испытывать терпение собеседника. Знаешь ответ – отвечай сразу, а не знаешь – пообещай, что ответишь позже.

К спиртному отец был равнодушен. Я не помню случаев его «перепития», хотя мама один-два случая называла. Но водка в доме всегда была, если надо было кого-то угостить. Кто-то дрова привез, кто-то сено для козы, которую мы к тому времени стали держать. Отец называл это «магарыч». Мама в таких случаях поджаривала яичницу с салом на закуску или еще что-то в этом роде и отец с гостем выпивали по паре рюмочек. У отца, который никогда не курил, и папиросы были в запасе, на случай если гость захочет закурить.

 Однажды я не смог поддержать разговор своих одноклассников, которые хвалились тем, сколько карманных денег они выручили от продажи пустых бутылок, оставленных их пьющими отцами. Я был в замешательстве. Как мне воспринимать то, что отец не оставлял мне пустых водочных бутылок на карманные расходы?

К моему братику, пока он был маленьким, отец относился с нежностью. Он любил покачать его на своей ноге, сидя при этом на табуретке. Да и самому Вовчику это нравилось. Он балансировал, стоя на вытянутой отцовской ноге, придерживаемый за руки, и повизгивал, когда терял равновесие. Иногда отец приглашал его «побороться» на кровати. Во время «борьбы» оба усиленно кряхтели, но результат всегда был один и тот же. Сын побеждал отца, укладывая его на обе лопатки.

В свободные от «мужских» работ минуты отец мог и уложить сына спать в его люльке и даже спеть ему колыбельную песню, хотя ни слухом, ни голосом он не обладал. Мотив колыбельных, что у мамы, что у отца был типовой, взятый от «Баю-баюшки-баю…». Но тексты были разные, т.к. унаследованы от разных мам. Вот что пела наша мама – «Тына-тына у Мартына, тына у Мартынихи. Воровали огурцы – ели у Калинихи». Отец, поддерживая свой родовой сюжет этого куплета, напевал - «Тына-тына у Мартына была сивая кобыла, была сивая кобыла – заскочила в огород. Заскочила в огород – пощипала лук-чеснок». Моему маленькому братцу было все равно, под какие куплеты засыпать. А мне сейчас не все равно. Очень хочется, чтобы подобная фольклорная древность не была отвергаема новыми поколениями пап и мам.

Моя жесткая из-за дощатого настила кровать давала пищу для моих размышлений перед сном. Я сравнивал своего отца с очень умными людьми, например с директором МТС Курманиным или с самим Сталиным. Я считал, что отец находится в скромной рабочей должности только из-за стечения обстоятельств. При иных обстоятельствах он мог бы стать и директором и министром, и Сталин похвалил бы его за его хорошую работу. И вообще, я вот лежу на жесткой кровати, а Сталин то как? Ему, наверное, простыни меняют каждый день и всегда на новые, а не просто постиранные? И как он успевает страной управлять и яблони сажать, как это показано в фильме?

Сталин был в нашей жизни каждый день. О нем говорило радио, которое мы не выключали и лишь иногда приглушали. О нем писали газеты. Народ оживлялся, когда от имени Сталина и радио и газеты объявляли о снижении цен на продовольствие. Мы выписывали «Правду», а кода я стал пионером, еще и «Пионерскую правду». Отец всегда прочитывал «Правду», его интересовала политика. Меня же забавляли карикатуры или политические стишки наподобие этих: «Банкиры Уолл-стрита надеялись на Тито, на Ватикан, на Гоминьдан, на хитрый Маршалловский план». Мама была вне политики, потому что для чтения газеты у нее не было времени. Однажды отец в разговоре с мамой, обнаружив ее политическую отсталость, решил подшутить над ней. «Ты хоть знаешь, как называется столица США?» – спросил он. «Знаю», – уверенно ответила мама. «Тогда скажи». «ЮНЬЕРОК», – не моргнув глазом, парировала мама. Мы с отцом, как политически подкованные, слегка обалдели от такого ответа, а потом стали думать, или она действительно настолько дремучая, или она отплатила отцу той же монетой, заставив его самого поразмышлять. Вообще то нашей маме палец в рот не клади – откусит!

 

Комбайн уходит в запас

 

В 1953 году отец был вынужден оставить работу на комбайне по состоянию здоровья. От физических перегрузок в уборочную страду начинали мучить старые военные раны. Особенно беспокоила раненая нога. Врачи прописали прогрев ноги горячими парафиновыми компрессами, и мама по вечерам накладывала ему эти компрессы на протяжении примерно двух лет с перерывами. Улучшения, видимо, были, но не надолго. Прописали компрессы с муравьиным спиртом. Пришлось учиться собирать живых муравьев и делать водочную настойку. Но окончательного излечения все же не было. Потом появились проблемы с желудком – пониженная кислотность. Прописали пить соляную кислоту через трубочку и минеральную воду «Ессентуки-17».

В МТС отцу предложили поработать механиком недавно установленной дизельной электростанции. Он согласился. К этому времени ко всем квартирам, принадлежащим МТС, была подведена электропроводка, что предрекало конец керосиновым лампам. На самом же деле свет давали только до 10 часов вечера, после чего движок глушили. Чтобы люди приготовились зажечь свои керосиновые лампы, механик три раза на пару секунд выключал рубильник, а через минуту выключал окончательно. Я несколько раз был у отца в этом тесном кирпичном домике, где стены дрожали от работы дизельной установки, а говорить было невозможно, т.к. никто ничего не услышит, и мне его новое место работы не понравилось.

После четырехлетнего перерыва мама трудоустроилась и стала работать в сберкассе контролером. За мной по дому закрепилось три постоянных обязанности. Первая – достать из подполья картошку, помыть ее и почистить. Через два-три месяца я уже довольно ловко чистил картошку. Вторая – отвести на какую-нибудь травяную поляну козу и привязать ее в подходящем месте с помощью колышка и веревки. В течение дня место привязи надо было менять. Третья – занять какой-нибудь деятельностью брата.

В принципе брат и так был как хвостик при мне. Но когда я начал мастерить тачки, занятия и для меня, и для него стали интересными. День-два я мастерю тачку, а потом катаю на ней брата. Потом все переделываю. Для тачки нужно только колесо, деревянные рейки и гвозди. Зубчатых колес от комбайна в МТС можно найти много, если знать места. А рейки можно подобрать из дров. Местные лесопильные предприятия продавали на дрова отходы – боковые кромки досок после их обрезки. Эти обрезки длиной полтора-два метра назывались ганками. Когда привозили на дрова машину ганок, было настоящее раздолье - мастери что хочешь. Самая совершенная из моих тачек имела кабину для пассажира, и пассажир, т.е. мой брат, сидел в ней как принц и только говорил, куда его везти.

Первые лыжи детского размера с креплениями под валенки отец смастерил для меня сам. Выглядели они неказисто, более походили на заготовку для лыж, чем готовые лыжи. Из-за недостаточного загиба носка лыжи при ходьбе заглублялись в снег. Опыт оказался неудачным. К следующему сезону лыжи пришлось покупать в магазине, тем более что у моих сверстников уже появились красивые покупные лыжи.

На дизель-электрической установке отец проработал недолго. Некоторое время он управлял и обслуживал крупорушку. Это агрегат, который перерабатывает зерно в крупу. Крупорушка находилась на открытой площадке на территории МТС, и когда я приходил к отцу, он перерабатывал просо в товарное пшено. Кроме того, он специализировался как слесарь по ремонту тракторных моторов, а еще через некоторое время освоил профессию вулканизаторщика. Эта специализация неожиданно оказалась прибыльной из-за возможности получения «левых» заработков. Многим знакомым и незнакомым вдруг срочно требуется починить или камеру или шину. Отец никому не отказывал и после основной работы занимался «левой» часа два-три.

Некоторое время отец проработал на освобожденной выборной должности – Председателя рабочкома. Будучи по натуре вдумчивым и острожным человеком он много раз был избран в члены профсоюзного комитета МТС. Там он зарекомендовал себя и как справедливый «деятель». С репутацией справедливого «деятеля» местного профсоюза он один или два срока прослужил его руководителем. Активная работа в профсоюзе принесла ему помимо хлопот и немалую пользу. Он, как участник войны, подорвавший здоровье, нуждался в санаторном лечении. Здесь же он мог выхлопотать путевки в санатории нужного профиля. Коллективные санаторные фото в семейном альбоме могут рассказать, на каких курортах отец побывал – Трускавец, Друскиненкай, Пятигорск, Ильинка (под Чебоксарами) и пр.

Пути проезда в санатории ж/д транспортом в основном проходили через Москву, где продолжал свою военную службу папин брат – Петр Авдеевич. Когда отцу удавалось спланировать пересадку на следующий поезд с хорошим запасом времени, то братья встречались. Дядя Петя проживал со своей женой тетей Надей в скромной комнатушке в Алешинских казармах. Встречи были всегда радушными, братьям было о чем поговорить. Особенно их заботило поддержание связей с родственниками, оставшимися в Сибири. Иногда дядя Петя с тетей Надей устраивали отцу культурную программу. Зная отца, могу утверждать, что уговаривать его на такие мероприятия не приходилось. В семейном альбоме сохранился корешок билета в Большой театр СССР на балет «Пламя Парижа» с участием Ольги Лепешинской.

В один прекрасный летний день к нам в Ибреси приехал дядя Петя. Он был ослепительно красив в своей парадной военной форме, особенно на фоне наших унылых строений и уныло одетых людей. На нем все сверкало от звездочек на погонах до сапог. Кортик на поясе делал картину нереальной, как будто театрализованной. Ему, «аки посуху» не запачкав сапог, удалось пройти даже по всегда мокрой и грязной низинке на пути между ж/д станцией и нашим двором. И все таки это была реальность, реальный дядя Петя с реальными подарками. Погостил он у нас всего один день. А мне оставил незабываемую вещь – авторучку благородного темно-вишневого цвета с золотым пером. Жаль, что писать в школе такими ручками не разрешали.

Отец ездил в Москву не только попутно, но и с определенной целью. Однажды он взял меня с собой, чтобы показать столицу. Остановились мы у дяди Пети с тетей Надей в их комнате в Алешинских казармах. У них мы увидели чудо техники того времени – телевизор КВН-49. На экране размером с ладошку он давал довольно отчетливое черно-белое изображение. Для увеличения изображения перед экраном телевизора на подставке стоял стеклянный сосуд в форме линзы. Чтобы он стал увеличительной линзой, в него была налита дистиллированная вода. Вечерами у телевизора собиралось с десяток соседей, в основном дети. Большего количества восхищенных зрителей не могла вместить эта гостеприимная комната.

В подарок маме отец решил купить модельные туфли «лодочкой». Обычно, если он покупал обувь не для себя, то заранее готовил картонную мерку по длине и ширине стопы. На этот раз мы пришли с ним в ГУМ, увидели туфли, подходящей модели и отец решил сравнить их с меркой. Мерки как назло не оказалось. Отец, не очень-то смущаясь, объяснил продавцу о неувязке с меркой, и сказал, что примерит туфли на свою ногу. Мол, у него размер ноги такой же, как и у жены. Продавец, видимо, всякого повидал и не очень-то удивился. В итоге туфли маме мы купили, и они ей подошли. Вдобавок мы рассказали ей забавную историю, как отец примерял женские туфли.

Когда по школьной программе мы стали писать осмысленные тексты, отец решил приучить меня писать письма родственникам в Сибири. Этих родственников я представлял только по фотографиям да по рассказам родителей, и о чем им писать я не представлял. Отец решил подсказать, с чего начинать и о чем писать в письме. И вот что получалось.

«Здравствуйте дорогие дядя ……….., тетя …………… и ваши дети ……………... Во первых строках своего письма спешу сообщить, что мы все живы и здоровы, чего и вам желаем. Я учусь в четвертом классе. Папа и мама работают. Я учусь хорошо. Погода у нас очень дождливая, и гулять на улице не хочется. Мой брат Вова уже большой. Он слушается папу и маму. На этом писать кончаю, до свидания. Ваш племянник Гена».

Такое бесхитростное письмо занимало половину тетрадной странички. Чтобы место не пропадало, на обороте помещали обведенную карандашом ладонь автора. После нескольких экспериментов совместного написания писем отец понял бесперспективность таких упражнений и более меня к ним не привлекал.

Любопытно, что словесный арсенал отца заметно отличался и от литературного языка, и от местного, характерного для русскоязычного населения Чувашии. В нем были примеси каких-то областных говоров, которые вобрали в свой язык предки отца. Он, например, часто применял слово «лыва», вместо «лужа», украинское «добре» вместо «хорошо». Маленький кусочек какой либо еды он мог назвать «скрылышек». Вместо грубого слова «обманываешь» маленькому ребенку он говорил «манишь». Если я надоедал ему или маме с какой-нибудь просьбой, он мог сказать – «Что ты «трастишь» постоянно, всё тебе дай да дай». С годами набор этих оригинальных слов в его лексиконе сокращался, и он стал говорить как большинство окружающих.

В общении с людьми отец был очень деликатен. Имея в целом небогатый словарный запас, он не обогащал его острыми или оскорбительными выражениями в чей-либо адрес. Точную оценку своего отношения к людям он давал сам – «выдержанность». И мне он говорил – «учись быть выдержанным». Мне казалось странноватым это выражение и сама рекомендация, но потом я посчитал ее приемлемой для себя. И в самом деле, насколько выгоднее отличался отец от истеричных невыдержанных людей, суетливых типов, и горластых «на всю Ивановскую» вещателей. Может, это и было его воспитанием?

Кроме прочих житейских навыков отец передавал мне свои познания в парикмахерском деле. Сам он научился этому в армии. Дома он меня стриг сам. Наверное, стриг неплохо, если некоторые местные мужики приходили к нему стричься. Делал он это бесплатно из простого уважения. В те времена были в ходу две модели мужских причесок – «бокс» и «полька». В парикмахерских стригли еще и под «бобрик». Учеба состояла в том, что я стриг отца, а он мне подсказывал, где и сколько волос снять, где оставить, как держать ножницы и расческу. Стриг я его на протяжении нескольких лет.

 Когда отец посчитал, что я уже научился стричь его, он предложил мне попробовать стричь посторонних. Пригласил на показательную стрижку сторожа складов старика Краснова. Начав стричь, я обнаружил на его голове огромный старый шрам. Старик, заметив мое замешательство, объяснил, что это сабельный шрам и «заработал» он его, находясь в войсках Армии Колчака, отступавшей в Сибирь. С моим отъездом из родительского дома мои упражнения в этом искусстве прекратились, а навыки и уверенность постепенно улетучились.

Мастерская МТС в те годы представляла большой бревенчатый сарай, куда можно было загнать на ремонт сразу несколько тракторов. Режима никакого не было, т.е. был «проходной двор». Мы, мальчишки могли без препятствий ходить по центральному проходу и смотреть на работу взрослых. Но меня более всего интересовал стационарный электрический наждак с двумя огромными шлифовальными кругами. Можно было придти и поточить топор или ножик. Надо только быстро уступать место, если к наждаку подходил кто-то из рабочих.

 Если наждачные круги сбалансированы, то на них можно выполнять очень тонкую работу. Я даже приспособился подтачивать свои ногти на руках, и никакой боязни, что зацепишь кожу. Но хотелось сделать что-то очень полезное и, в то же время, красивое. И однажды это удалось. Из высококачественной стали шарнира, используемого в гусеницах трактора, я выточил на наждаке миниатюрные плоскогубцы. Правда, для этого потребовались еще и небольшие фрезерные работы. Но их по моей просьбе сделали на другом станке. Я был доволен своей работой и показал ее отцу. На похвалы отец был скуп, но тут похвалил. Такие забавы с железками придали мне ощущение тонкого понимания свойств металла. Миниатюрные плоскогубцы впоследствии я подарил своему учителю физики Борису Дмитриевичу Тепловскому.

 

Где хлеб, там и песни.

 

В нашей семье долгие годы не было более употребляемого слова, чем слово «хлеб». Не «война», не «деньги», а «хлеб». Даже маленький Вовка, едва научившись говорить, сепелявил – «Мама дай себа». У нас был отец и был хлеб. У многих моих сверстников отцов не было, и с хлебом были проблемы. Мой приятель Петька Сергуняев, один из тех, кого мой отец хотел «взять за ногу и закинуть в огород» придумал, как выманивать хлеб у своих друзей. Его любимая поговорка – «хлеб за брюхом не ходит». Этот Петька предложил условиться между дворовыми мальчишками, если кто-то выйдет во двор с куском хлеба и не выкрикнет слово «Ем», он должен дать откусить от куска каждому, кто успел ему крикнуть слово «Магнит». Я тоже не был простаком. Выйдя на улицу с куском, который мог быть посыпан еще и сахарным песком, я громко сообщал всем, кто меня видит и не видит «Ем, ем, ем». Даже шустрый Петька не успевал «замагнитить» мой хлеб. У самого Петьки ничего не «замагнитишь». Его самого и двоих его старших братьев мать вскармливала одна. Их отец не вернулся с фронта…

 Прихотливая память высвечивает и другие «хлебные» эпизоды давно прожитых лет. Вижу себя в очереди у хлебного ларька со смятой «трешкой» (трехрублевой купюрой) в кулаке. Родители отрядили меня в этот неблизкий ларек задолго до его открытия. Ларек открывается, но очередь ждет подвоза хлеба. Наконец, гужевая повозка с хлебным контейнером подъезжает, разгружается. Буханка хлеба, если она весит один килограмм, стоит как раз три рубля. И каждую буханку взвешивают. Если она оказалась больше килограмма, от нее отрезают уголок. Если меньше – то к буханке дают довесок. Этот довесок и был стимулом добровольного стояния в очередях за хлебом для многих мальчишек и девчонок. Пока идешь домой, можно съесть этот теплый хрустящий довесок, и никто не спросит, был ли он вообще.

Когда я стал постарше, родители начали приобщать меня к приработкам, чтобы я на себе почувствовал, как достается хлеб. Наш поселок одновременно является и ж/д станцией со своими рельсовыми путями и тупиками. Временами на обочины путей требовалась дополнительная подсыпка балласта или, говоря по-современному, песчано-гравийной смеси. Смерзшийся как монолит балласт завозили на станцию на ж/д платформах, но почему-то только зимой. Желающих подзаработать на его разгрузке хватало.

Работали обычно семьями. Мы могли работать только по воскресеньям. В те времена это был единственный нерабочий день в неделе. Такая семья как наша – из трех пар рук, бралась за двухосную платформу. Семьи побольше – за четырехосную. Основные инструменты – лом, кирка, лопаты. Дополнительный инструмент – сноровка. От избытка энергии я поначалу то ломом, то киркой молотил мерзлый песчано-галечный монолит, высекая из него искры, но быстро выбивался из сил. А родители, орудуя в основном лопатами, работали очень рационально, и как будто не уставали. Они не отвлекались на посторонние разговоры, лишь подсказывали мне, где и как надо долбить. На разгрузку двухосной платформы уходил весь световой день. Расчет происходил на месте после проверки учетчиком качества разгрузки, и это была наша маленькая семейная победа.

Однажды случилось невероятное. Отец с мамой ходили на базар, но, видимо, зашли еще в местный универмаг и купили патефон и несколько пластинок к нему!!! В это было трудно поверить, но это было так. Отец и до этого проявлял стремление выглядеть не хуже других, но таким «излишеством» и я, и мама были приятно удивлены. Тачки на некоторое время были заброшены. Мы в семье поочередно стремились покрутить тугую пружину патефона и ощутить таинство извлечения звуков иглой, скользящей по пластинке. Прослушивали все подряд и по многу раз. Приглашали и соседей и моих близких друзей. До сих пор слышу отзвуки и никому не ведомой «Заздравной песни», и озвученного юморного рассказа про директора птицефабрики Верепетуева, и чарующих голосов Шульженко, Руслановой, Лемешева, Бернеса, Утесова.

Во время домашних застолий, на которые обычно приглашались соседи, отец не прочь был поддержать начатую кем-нибудь песню. Ни музыкальным слухом, ни особым голосом он не располагал, но, подпевая как получится, он душевно раскрывался – и в первую очередь перед самим собой. Мама в этом отношении была посильнее его. У нее был хороший слух и сильный «народный» голос. Она могла быть запевалой после двух-трех рюмок. И запевала:

 «Хасбулат удалой – бедна сакля твоя,

Золотою казной я осыплю тебя ….».

 Отец же был, как правило, на подхвате. Особое расположение у него было к украинской песне:

 «Розпрягайте, хлопцi, коней, та й лягайте спочивать.

А я пiду в сад зелений, в сад криниченьку копать …».

При застольном исполнении этой песни приглушенный голос отца был вполне слышан. Замечу, что певучее застольное исполнение этой песни побуждает каждого поющего передать своими средствами чистые образы ее героев. В то же время, современный эстрадный ее вариант с неизвестно откуда-то взявшимся бравурным припевом – «Маруся раз-два-три калина …» заменяет эмоции динамическим ритмом.

Застолье давало повод поговорить о политике и о войне. Из приглашаемых на мероприятие мужиков воевавшим был лишь Иван Ильич Орлов. Он был постарше отца, работал инструктором райкома партии, имел пятерых детей и очень любил поговорить. Но его речь его была затруднена непонятным клокотанием в горле. Их разговоры с отцом, если они были о войне, со стороны казались странными. Иван Ильич с жаром и клокотанием в гортани рассказывал страшные истории о расстреле отрядами СМЕРШ отступавших с поля боя красноармейцев. А Иван Авдеич припоминал всякие смешные истории, происходившие в армии с ним или с его сослуживцами. И ни словом, ни намеком отец не давал собеседнику представления о своей военной судьбе. Вот уж действительно – каждый получил свой печальный опыт войны.

«Хрущевская оттепель» ввела в речевой оборот новое понятие – «массовое гуляние», которое объявлялось в дни праздников. Как гулять в составе какой-то массы мне до сих пор непонятно. Наш простой поселковый люд решил – гулять так гулять. В объявленный день, запасшись провизией и спиртным, народ семьями и компаниями вывалил на ближайшие от своих домов лесные лужайки и стал развлекаться, как мог. Никаких затейников или аттракционов. Зато непринужденно возникали песни, задорные частушки, политические и всякие другие споры. Весело было целый день. У людей был хлеб. В те годы Никита Хрущев заявил, что наше поколение будет жить при коммунизме.

Все свое сознательное детство я «командовал» козами. Одна коза сменяла другую, но почти всех их именовали «Мартами». Мама называла их так по названию месяца, в котором они рождались. Однажды по дороге из школы на досках тротуара (других тротуаров в поселке не было) я нашел десять рублей. Я боролся с собой, взять или не взять? Отец часто говорил мне – «То, что не тобой положено, ты не должен брать». Но тут я не устоял. Подумаешь десятка. Тот, кто ее потерял, и не вспомнит про нее. На десять рублей можно было купить килограмм сахару или столько же халвы. Беру килограмм халвы с расчетом, что постепенно, я ее съем. Осилил грамм сто или двести, а остальную куда? Не нести же ее домой? Еще и попадет. Решил предложить кусочек халвы козе. На удивление она очень быстро съела и не поперхнулась. Дал еще, и еще, и еще. Так кусочек за кусочком коза избавила меня от проблемы – куда деть халву

Примерно в 1955 году родители купили корову. Ее стали отпускать пастись со стадом. Молока у нас стало значительно больше, но и хлопот тоже больше, чем с козой. Главное надо было запасаться сеном на зиму. Отец выхлопотал делянку для покоса, и мы пошли с ним косить. Точнее – он стал косить, а я этому учиться. Покос травы, ворошение, укладка во временный стог, погрузка сена в кузов грузовика и разгрузка у дома, снова укладка в стог – все это мы делали втроем – отец, мама и я. Удивительно, что мама по-мужски управлялась и косой, и вилами, и граблями. Братец Вова тоже в меру сил орудовал граблями. А летом 1956 года наша мама стала готовиться к рождению еще одного брата – Юры. Нам с отцом пришлось самим доить корову. Худо ли бедно ли, но научились и этому.

С рождением брата Юры в октябре 1956 года Вова оказался в том положении, каком был я после его рождения. Но в отличие от Вовы, у Юры было больше проблем со здоровьем. В связи с увеличением затрат на подрастающую семью, мама не могла оставить работу. Чтобы выйти из положения решили для Юры нанять няньку. Неизвестно, как и с кем советовались родители насчет няньки, но у нас появилась девчонка моего возраста по имени Зойка. Она из какой-то неблизкой чувашской деревни, но опрятная и хорошо говорила по-русски. Как обходиться с ребенком, она не знала, и ее учила наша мама. Зойка постоянно жила у нас, но изредка отпрашивалась в деревню. Сколько она у нас прожила – год или два, – уже и не припомню. У нас, мальчишек, конфликтов с ней не было, а у мамы могли быть претензии.

Юре досталась та же люлька, в которой я укачивал Вову. Интересно узнать – Вова так же укачивал Юру, как и я его самого несколько лет назад? Сам же я видел, что отец и мама вспомнили свои колыбельные песенки. А когда Юра чуть подрос, отец привычно качал его на своей ноге и, кряхтя, уступал ему в «упорной» борьбе на родительской постели.

Меня не особо привлекали к забавам с маленьким братом. Я учился в старших классах, готовился куда-нибудь поступать, и родители старались меня не беспокоить. Но вспоминается случай, когда в жаркий день большой толпой сверстников и малышни мы пошли купаться на местный пруд, называемый «водокачка». Оба брата были со мной. Я считал, что уже неплохо плаваю и смогу переплыть пруд, посадив на плечи младшего брата.

Ширина пруда в том месте, где мы обычно купались, была небольшая, метров 25–30. Собравшись с духом, я усадил Юру на плечи и сказал ему, чтобы он держался за мои волосы. Доплыв до середины пруда, я почувствовал усталость, но возвращаться назад было уже бессмысленно. Напрягая волю, я усиленно греб руками, продвигаясь вперед. Чтобы повысить плавучесть, я погружал свою голову в воду, лишь бы голова Юры была над водой. Он же, ничего не подозревая, плескался руками в воде, дергал меня за волосы, залезал своими пальчиками мне в глаза. Приближаясь к берегу, я несколько раз погружался вглубь, в надежде нащупать ногами дно. И вот, наконец, мелководье – значит, все обошлось.

Этот незабываемый драматический случай можно считать второй серией моих опасных игр с водой. Первая серия – случай в Канаше, когда отец вытащил меня из глубины пруда за волосы. Кстати была и третья серия, но позже. Судьба меня хранила для чего-то и до сих пор хранит. Может быть, я не все сказал, что должен сказать?

Отцовская бдительность по контролю за моей успеваемостью в школе принесла некоторые плоды. В связи с переводом из семилетней в среднюю школу, я должен был влиться во вновь организуемый 8-й класс. Мои новые одноклассники стали пугать друг друга строгостью незнакомых учителей. Я это все слушал, и во мне взыграло самолюбие. Когда на урок пришла учительница истории Майорова Е.С., которая якобы принципиально не ставит отличных оценок, я поставил себе цель – первая оценка, которую я у нее получу, должна быть пятерка. Эта цель так вдохновила меня, что помимо учебника я стал пользоваться еще какими-то материалами. А на уроке я принципиально не поднимал руки, прикидывался не готовым к ответу. Но зато когда меня спросили, я полно и подробно, изобразив из себя исследователя, изложил свой ответ. За такой ответ нельзя было не поставить пятерку, и мне ее поставили.

Получив первую пятерку, я посчитал, что стыдно будет, если она окажется первой и последней. Решил, что вторая оценка тоже должна быть пятеркой. Так раз за разом все оценки, которые я получал у этой учительницы, были пятерками.

Такой же фокус я проделал с географией. Учитель географии Д.Д. Халапсин увлеченнейше рассказывал о состоянии промышленности послевоенной Японии, о политических режимах в странах Африки, о верховных правителях Эфиопии под названием Негус-Негусси, что означает «царь царей». Огорчать этого милейшего дядьку невниманием к его предмету не хотелось, в итоге тоже «круглая пятерка».

Но с математическими дисциплинами у меня такого рывка не получилось. На уроках я легко усваивал новый материал. Но когда на следующих уроках появлялся еще более новый материал, предыдущий – не закрепленный практическими упражнениями – постепенно забывался. Проштудировать залпом на пятерку весь старый подзабытый материал по алгебре, геометрии, тригонометрии я даже не пытался. В итоге усредненная оценка 4 балла. Хотя уважение к этим наукам и преклонение перед создававшими их людьми у меня значительно выше пяти баллов.

Мой полуобразованный отец тоже заслуживает не меньше пяти баллов за то, что смог внушить и мне, и моим братьям непреложную важность учебы, приучил к усидчивости, и в итоге все мы получили инженерное образование.

Кстати, о песнях. Они стали частью моей жизни, после того как мой сосед по двору и ровесник Лева Орлов вовлек меня в хор местного районного дома культуры. Сам Лева – сын Ивана Ильича, в отличие от своего отца, обнаружил у себя красивый бархатный тенор, успешно пел в хоре и даже солировал. Мне нравилось быть частью хора, вместе с другими добывать из глубин своего мироощущения правильные ноты и в едином порыве извергать их в пространство зала.

Когда я был призван в армию (в погранвойска), то в строю был запевалой и был приглашен в сводный хор части. До сих пор ностальгирую, припоминая величавые слова песни во славу армии, исполняемой хором в три голоса – «…Матери сестры и жены – Все благодарны тебе, Дети, для счастья рожденные, К светлой идут судьбе…». Но это был уже 1960-й год.