Автобиография

Обидина Юрия Тимофеевича,

русского, 1939 года рождения, г. Ижевск

 

Я, Обидин Юрий, родился 02.05.1939 года в городе Чернигове.

 

Моя мама, Елена Ивановна, родилась 29.05.1907 г и выросла в г. Житомире. В 1930 г она закончила Житомирскую медпрофшколу и была направлена в село, где до 1935 г заведовала фельдшерско-акушерским пунктом. В начале войны – эвакуация в Сибирь. В Тулинской сельской больнице Искитимского района Новосибирской области она проработала до выхода на пенсию в 1967 году. После выхода на пенсию она вернулась в г. Житомир. Скончалась в 1992 году.

 

Мой отец, Тимофей Петрович, 1901 года рождения – уроженец Сталинградской области Могучанского района. Военнослужащий. Подполковник Обидин Т. П. погиб, защищая Ленинград, в феврале 1943 г. Захоронен на Пискарёвском кладбище (участок 4, ряд 2, могила 13).

 

В 1956 г я закончил Тулинскую среднюю школу и поступил в Техническое училище №1 г. Ленинска-Кузнецкого Кемеровской области. После окончания училища был направлен на шахту «Полысаевская-1» треста «Ленинуголь» и работал машинистом шахтового электровоза.

 

В 1958 – 1961 гг служил в Советской Армии: был курсантом (29-й школы военных операторов радиолокационных станций в г. Александровск – на Сахалине), командиром отделения, работал за техника радиолокационной роты (в посёлке Жупаново Камчатской области.)

 

После демобилизации закончил в 1966 г Новосибирский электротехнический институт по специальности «Полупроводниковые приборы» и был направлен в г. Ижевск на п\я 45. Работал конструктором в бюро сварочных источников питания.

 

В 1969 г перешёл на Мотозавод в лабораторию сварки отдела Главного металлурга. Работал начальником бюро микросхем, зам. начальника цеха, начальником бюро экологической безопасности. В мае 1999 г был уволен с завода в связи с выходом на пенсию.

 

Женат, воспитал двух дочерей (1966 и 1974 гг рождения).

 

 

 

О времени и о себе

 

 Оглавление:

 

Глава 1. Родители. Моё детство.

Глава 2. Отрочество.

Глава 3. Труд – главный воспитатель.

Глава 4. Есть рабочий стаж!

Глава 5. «Служу Советскому Союзу!»

Глава 6. Ученье – свет.

Глава 7. «Дифферент – на корму!»

Глава 8. Что я не успел.

 

Глава 1. Родители. Моё детство.

 

Я родился 2 мая 1939 г в г. Чернигове. Мать – Обидина Елена Ивановна 1907 года рождения, медицинский работник. Скончалась в 1992 г. Отец – Обидин Тимофей Петрович – 1901 года рождения, военнослужащий. Скончался от ран в Ленинграде в 1943 г.

Мама родилась 29.05.1907 и выросла в Житомире. В 1930 г. закончила медпрофшколу по специальности «акушерка» и была направлена в село Александровка Красноармейского района, где до 1935 г. заведовала фельдшерско-акушерским пунктом. Именно здесь сформировался её характер, проходило становление медработника советского строя, ответственного за всё, специалиста широкого профиля. Когда я уже начал понимать кое-что в общественной жизни, она часто вспоминала те нештатные ситуации, что бывали у неё в Александровке. В селе жили украинцы, поляки, евреи, русские. Вспоминала она не «технические» детали своей работы, а отношения, линии поведения людей в трудные минуты. Так, исподволь, она прививала мне отношение к окружающим, независимое от их национальности и общественного положения.

 

Отец – военнослужащий с 1917 г. «Уроженец Сталинградской области Могучанского района» – так записано в официальном документе, он шестнадцатилетним мальчишкой пристал к красноармейцам, да так и остался в кадрах на всю жизнь. В начале 30-х годов он уже был районным военным комиссаром. Жил в ту пору холостяком. Считал, что сладкое для него – самая подходящая еда, особенно – пирожное: много есть не надо. По своим делам отец неоднократно наезжал в Александровку. Там он и «разглядел» двух подружек в медпункте, и начал ухаживать за Леной Малюженко (хотя Евгения – вторая подружка-еврейка – выглядела привлекательней).

 

Не обращать на него внимания Лена не могла: стройный, с пышным чубом цвета «спелой пшеницы», в военной форме. Отец, выступая на сельских соревнованиях вместе с призывниками, «крутил солнышко» на перекладине, с особым шиком работал на брусьях. Танцевал лезгинку (освоил, когда служил на Кавказе).

Ухаживал отец по рабоче-крестьянски – напористо, «с применением табельного оружия». Мама вспоминала, как однажды, когда речь зашла о её замужестве и она чуть задержалась с ответом, он вынул из кобуры и «красноречиво» положил на стол револьвер.

 

После женитьбы отец привёз маму в райцентр. Здесь она прошла специализацию и недолго проработала в районной больнице акушеркой и лаборантом. В этом же году отца перевели в г. Чернигов (и, как оказалось, тоже ненадолго). Маму эти переезды не очень огорчали. Она научилась быстро складывать всё необходимое и переезжать на новое место службы.

На новом месте обживались тоже быстро. В доме с удовольствием принимали гостей (в основном – сослуживцев отца). За столом всегда пели. Отцу нравились и русские, и украинские народные песни (особенно про «зозулю»). Любимая – «Не слышно шума городского» (Ф.Глинка). Отец всегда выразительно смотрел на маму при словах «не быть мне мужем и отцом». Капитально отец, видимо, не учился (с русским языком у него было «не всегда чисто»). Скорее всего, были какие-то курсы, т.к. в Чернигове он уже руководил городским военкоматом.

Жили дружно, отец любил маму. Не ревновал, но повторял часто: «Я знаю, ты меня бросишь». Во всём старался помогать: перед праздником цеплял чистые шторы (под её руководством), всегда разнашивал её новые туфли (у него нога была 36-го размера, а мама носила 37-й). Так что дома он частенько ходил в галифе и туфлях на каблуках. Не любил надевать гражданский костюм и ботинки, комфортно чувствовал себя в армейских сапогах.

Всё, что было связано с военной службой, с армией, для отца было святым. Он мечтал о том дне, когда сам призовёт своего сына на службу. Конечно, это трепетное отношение к военной службе передалось и маме. Когда она получила благодарственное письмо за воспитание сына от моего командира (я тогда осваивал военную радиолокацию на Сахалине), она написала мне: «Я хочу, чтобы ты помнил, что ты – сын коммуниста и командира».

 

В Чернигове и затем в Новгороде мы жили уже достаточно обеспечено: большая квартира (несколько жилых комнат, кабинет отца, кухня и т.д.), служебная машина (цвета «кофе с молоком»). Несмотря на постоянную занятость родителей, мне всегда уделялось достаточно внимания. Едва я стал что-то соображать, меня научили узнавать людей на портретах. В кабинете отца и других комнатах были, конечно, и Маркс, и Ленин, и ещё, по-моему, все члены Политбюро. Я ещё плохо произносил их имена, но не путал. Первая песня, которую я «освоил», была:

 

Утро красит нежным цветом

Стены древнего Кремля…

 

Мама спокойно переносила эту «идеологическую обработку» (меня). Для неё важно было, что я учился «работать мозгами», развивался и что-то усваивал.

 

Юра. 02.04.1940, г Новгород

 

В квартире (для меня) жил кот, который позволял мне делать с ним всё, что угодно: дёргать за усы, таскать за хвост и т.п. Но при этом никогда меня не царапал. Всегда чистый («продезинфицированный») он проявлял обо мне постоянную заботу: укладывался спать рядом с моей кроваткой и со всех ног мчался «доложить» маме, если я проснулся или захныкал во сне. И няня у меня была – какая-то молодая деревенская девчушка. Зимой она заворачивала меня в шубу, укладывала в санки. Сама становилась на лыжи, и мы долго гуляли на свежем воздухе.

Отец хотел, чтобы мама училась в институте. В Новгороде не было мединститута. Мама поступила в Новгородский учительский, чтобы потом перевестись. Успела закончить первый курс (на отлично). Началась война.

Отец был направлен в Ленинград начальником артиллерийского училища. Там же, в блокадном городе, оказались сводная сестра мамы с сыном Валерием (он старше меня на два года). Отец постоянно навещал их, помог эвакуироваться. Когда мы с Валерием встретились в Ленинграде почти сорок лет спустя, он рассказывал: «Вон там под окном стояла ЭМКА, на которой приезжал дядя Тима. Я играл гранатой на заднем сидении».

 

Тимофей Петрович. 04.02.1942, г. Ленинград

 

Личный состав артучилища в январе 1943 г. был направлен на передовую. В одном из боёв отец получил ранение и скончался в госпитале 09.02.43 г. Похоронен вместе со своими заместителями (совсем молодыми лейтенантами) на Пискарёвском кладбище.

 

На могилу отца я попал уже в восьмидесятых. Привела Лена – старшая дочь. Она в это время училась на факультете журналистики в Ленинграде и сумела разыскать место захоронения. Был будничный день, обычная ленинградская погода (дождь со снегом). Мы вдвоём положили цветы и помолчали.

 

Для нас с мамой война – это, в первую очередь, эвакуация. Сначала это был г.Вольск Саратовской области. Там жили родственники по отцовской линии. Потом – Сибирь. Эта дорога осталась в памяти: ровное заснеженное поле, и бегут телеграфные столбы. Они в глубоком снегу, поэтому кажутся маленькими.

Доехали мы до Искитима Новосибирской области. В Сибири уже лежал снег. Зима была холодная, дрова – проблема. Рядом с домом, где нас поселили, стояли разрушенные деревянные постройки. Никто не возражал, когда оттуда эвакуированные таскали всё, что могло гореть. И мама туда ходила с топором за сухими дровами. Сырые дрова (из леса) нам подвезли. Но они не хотели гореть, и печь в доме больше дымила, чем грела.

Война затягивалась, и скоро мама почувствовала, что отца мы уже больше не увидим. Случайно мне удалось подслушать её разговор с соседкой (меня они не видели): «Я знаю своего Тиму, не уцелеет он на этой войне». Говорила мама ровно, почти не меняя голоса. Это было месяцев шесть до кончины отца.

 

Обидина Е.И. 1940 г., Новгород

 

Обосновались мы с мамой в селе Тула Искитимского района Новосибирской области и, как оказалось, надолго. Тула – старинное большое село на правом берегу Оби примерно в 80 км от Новосибирска выше по течению. В нём от дореволюционного времени остались каменная церковь, отданная под клуб, магазин (тоже каменный), деревянные дома больницы и правления колхоза «Красная Обь».

Жизнь в селе – трудная. Продолжали то, что, видимо, делали далёкие предки: растили хлеб и овощи, держали скот, праздновали свадьбы и рождения, хоронили усопших. Село большое, но «серенькое». Два дома выглядели богаче остальных («кулацкие»), с их хозяевами (детьми кулаков) сельчане общались мало и неохотно. Выделялись учителя – они и одевались ярче (но не богаче), и разговаривали чище. Заметны были и члены партии; даже мы, 5-6-летние мальчишки, знали, кто из сельчан состоит в партии и относились к ним уважительно.

Но исключения были и в те времена. Помню одного молодого партийца. Небольшого роста, белобрысый, он один из всего села носил офицерскую форму (без погон). Был он «при должности», т.е. материально ответственный. Не знаю «за что ему поручили ответственность», но скоро всё село заговорило, что он «несёт себе в дом». В его доме были и ещё три взрослых сестры (старших), и он собирался жениться. Но скоро пришла ревизия – выплыла растрата тысяч на сто (по тем временам сумма для села – совершенно невероятная). Комиссия не упрекала его «в нецелевом использовании средств»: либо представь то, чего не хватает, либо давай расходные документы. Виновник пообещал, что через неделю документы будут. Но на следующий день повесился (не в доме, а в молодом леске возле села). Вожжи накинул на сосну, привязал к туловищу правую руку. Молодая сосна согнулась, он вынужден был согнуть ноги в коленях. Таким согнутым и остывшим его рано утром обнаружили пастухи. Похоронили его не на кладбище, а за оградой без креста и памятника – просто холмик

Нам, мальчишкам, многое было непонятно в этой истории: мы знали, что «человек наложил на себя руки», это – Богу не угодно, поэтому нельзя хоронить его на общем кладбище, нет креста – партиец. А почему он ушёл из жизни? Спросил у мамы. Вот тогда и был разговор о том, как нужно жить и какую память мы оставляем о себе. Причём мама больше спрашивала меня, чем отвечала мне, т.е. я сам под её контролем(!) закладывал в своё сознание генеральную линию поведения на всю жизнь:

- воровство даже «простым смертным» не сходит с рук,

- если ворует член партии – нет ему места на земле.

И этот молодой партиец принял единственное правильное решение. (Мне в ту пору только-только исполнилось семь лет.)

О событиях в мире, положении на фронте сельчане узнавали от уполномоченного райкома партии. Дважды в месяц он приезжал в село с очередными директивами и новостями, собирал в правлении колхоза актив. Активисты пересказывали новости соседям, и этот «беспроволочный телефон» работал безотказно. На всё село был один приёмник (на почте), но его питание (батареи) было постоянно «севшим». Один раз мне довелось слышать слабый голос из этого «ящика» – здорово!

К тому времени когда мы с мамой появились в Туле, село уже успело принять эвакуированных немцев и калмыков. С жильём была «напряжёнка»: в войну никто ничего не строил. Но все приезжие были размещены в избах, землянок в селе не было. К эвакуированным селяне относились участливо. Обычная приезжая семья – 7-10 человек, во главе – бабуся, с нею – «поросль»: взрослые девчата, мальчишки и, конечно, женщины. Но это – особые семьи: со своим укладом, ценностями. Сближение начали мальчишки. Скоро и у меня появился друг – калмычёнок Володя Д. Дружили мы крепко и до тех пор, пока судьба не раскидала нас по разным сёлам.

Все взрослые и подростки работали. Общий труд, сложная зима – всё это сближало. Потом были свадьбы: калмык женился на немке, немец взял в жёны русскую и т.д., пошли дети. Мама говорила, что все они будут красивыми. Так и получалось: девчата – голубоглазые с чёрными волосами, парни – смуглые, но со светлыми волосами и чистыми лицами.

Эти дети переселенцев не знали тех мест, где выросли их родители. Они стали сибиряками и по месту проживания, и по характеру. Сложности жизни делали из нас интернационалистов. Плохо, что они не знали своей культуры, но мы не враждовали, не выделяли людей по национальности, религии. Все делали одно дело: сначала – помогали фронту, потом – восстанавливали народное хозяйство и т.д. Но «структуры» помнили, кто есть кто: ни одному из эвакуированных не удалось получить образование (не принимали ни в институт, ни в техникум). Одного из них (Давида К.) я знаю и сегодня: самоучкой он освоил бухгалтерию, потом в совхозе был даже главным бухгалтером. Но учиться его так никуда и не принимали.

Главная улица села была вытянута вдоль Оби. Школа-семилетка – за главной улицей на пригорке среди берёзок. Это было большое одноэтажное деревянное здание, построенное, видимо, незадолго до начала войны. Во всяком случае, ремонт (побелка стен, покраска пола и парт) делали без проблем: крыша, стены и пол – добротные, а остальное – директор обращался к председателю сельского совета, и всё решалось в рабочем порядке. Отопление – печное, печи истопник топил дровами (ночью). Днём на занятиях мы никогда не сидели в пальто, хотя зимой довольно часто стояли крепкие морозы (сколько градусов – кто знает? Наружного термометра не было, а сводку погоды никто не передавал). Всё здание убирала одна техничка, а по «большим» праздникам мы сами мыли свои парты.

В здании – семь больших классных комнат (в классе примерно 20-25 учеников), учительская, кабинет директора, зал, вспомогательные помещения. В зале проводили торжественные построения и собрания всей школы (примерные размеры зала – 15×40 м), уроки физкультуры (когда на улице холодно), а также концерты художественной самодеятельности, кино (на эти случаи был запас длинных скамеек), танцы (слово «дискотека» ещё не знали) и, конечно, перерывы между уроками. «Предметники» своё хозяйство хранили в шкафах в тех классах, где были классными руководителями. (Я при удобном случае всегда старался заглянуть в тот шкаф, где хранил своё «имущество» физик).

Обычно в учебном году занималось 170-200 человек, т.е. занимались, в основном, в одну смену. Ни столовой, ни буфета не было (видимо, не ставилось такой задачи), а вот лыжи с ботинками (свыше 30 пар) были, и мы зимой всегда с нетерпением ждали урока физкультуры. (У меня были лыжи, но «полуохотничьи»: широкие и с креплениями на валенки, а в школе – беговые.)

В селе никогда не было грязи на улицах, даже весной и осенью: почва – лёгкая, вода впитывалась сразу. Субботников по уборке улиц мы не знали (видимо, сельчане не умели сорить). Сосновый бор начинался сразу за селом. Он лентой тянулся почти до Новосибирска, подступая к самой воде. На другом краю села в Обь впадала речушка Тулка. В её устье всегда была хорошая рыбалка. Тулка выносила в Обь много песка, особенно в половодье, намывая острова в реке на расстоянии 500-700 м от берега. Когда летом во время спада воды эти острова сильно обнажались, мы (голые) вплавь добирались туда. На этих песках вили гнёзда чайки. Их яйца шли в пищу сырыми и печёными, как и яйца стрижей, которых мы «зорили» в яру.

На Оби были ещё и большие острова, покрытые растительностью – Калинов, Кораблик. Их никогда не заливало водой, даже в половодье. На Кораблик можно было добраться только на лодке. Это – уже мероприятие, нужна была солидная подготовка. Мы туда отправлялись «с ночевой». В окрестностях села было несколько стариц – заливных озёр. Всё, что там обитало, мы умели ловить. Мы – верховские – тяготели к реке, озёрам, низовские ребята – к бору. (В селе очень чётко был выражен «верх» и «низ».)

Обь – судоходная река, но в Туле пароходы не приставали – берег пологий, мелко. Приставали в соседних сёлах (Гуселетово – 10 км., Атаманово – 12 км) Но несколько раз (позднее) я попадал в Новосибирск по реке – очень яркие впечатления. Вся эта красота ушла под воду в связи со строительством ОбьГЭС в средине шестидесятых годов.

После скитаний по квартирам (это было так же неприятно, как и сегодня), нам выделили отдельную избу (так называлась освободившаяся «казённая» квартира). Конечно, мы были очень рады этому, так как уже несколько месяцев жили в больнице и спать я укладывался после ужина больных на медицинской кушетке в столовой. К нашему теперь жилью примыкал наш огород – 12 соток земли. Там мы кое-что выращивали (в основном – картошку). Но 2-3 клумбы с цветами (под окнами) у нас были всегда. Их мама опекала сама: укладывала вокруг клумбы половинки кирпичей, постоянно их подбеливала, рыхлила землю. Очень не любила, когда я (или кто-то другой) срывал цветы. Никогда не ставила цветы в вазу. «Они лучше на клумбе!» – это её глубокое убеждение. (Помня её отношение к цветам, я, когда приезжал к ней в Житомир, всегда приносил ей цветы. И она с удовольствием ухаживала за ними).

Все работы на своей земле мы делали вдвоём (кроме пахоты весной): в селе не принято было работать на чужом огороде. И «запускать» огород (не обращать на него внимания – пусть растёт, что хочет) тоже не приветствовалось: «не можешь ухаживать – не мучай землю, отдай другому». Силы на эти 12 соток у нас хватало. Когда я подрос, даже держали корову, поросёнка.

К труду приобщался рано. Сначала это был сенокос для больничного стада (больница имела подсобное хозяйство). Я возил копны сена на волокуше, работал на конных граблях и даже на конной сенокосилке – завхоз брал меня на 3-4 недели в поле. (Мы – вдвоём, сами что-то себе готовили поесть, ночевали в стогу сена). Все орудия труда тянули лошади, так что запрягать и управлять лошадьми – одно из первых дел, что должен был тогда осваивать подросток в селе. А ездить верхом (конечно, без всякого седла) мы учились ещё раньше.

Когда освоил топор, пилу – не помню. По-моему, сразу, как мы перебрались в свою избу: проблему дров нужно было решать постоянно. В семь лет мама разрешила мне летом поехать на заготовку дров. Нас было трое (двое – постарше, им по 13-14 лет). Для меня это было настоящее «крещение» трудом и, главное, – проверка, смогу ли я выжить в природных условиях лета Сибири:

- на левом берегу Оби мы ручной пилой валили берёзы (среди них были и довольно крупные), крыжевали их на шестиметровки и укладывали в штабеля по шесть кубических метров. Свалить дерево, очистить топором от сучков, раскрыжевать – это довольно просто. Но вот уложить в штабель крупный (тяжёлый) комель берёзы – тут нужны голова и сила. Вага – самый главный инструмент, и мы выучились работать им безукоризненно (вага – рычаг);

- жили самостоятельно (далеко от жилья) в старенькой землянке, построенной когда-то рыбаками или лесозаготовителями. Землянка оказалась «занятой»: под её крышей (крыша – на уровне земли) раньше нас поселился уж. И однажды (был дождь, мы вымокли на работе и растопили печь, чтобы обсушиться) он выполз из-под несущей балки, повис над нарами, на которых мы лежали голыми, и зашипел. Конечно, мы испугались (а вдруг там целое гнездо гадюк!), но ночевали всё равно в избушке на этих нарах: вечером появляется столько комаров (больших и злых), что на воздухе можно выдержать недолго (да и то с горящим факелом из бересты);

- за продуктами по очереди ходили на лодке через Обь в село на правый берег. Обь в этом месте шириной около 2 км. Однажды, когда была моя очередь и я, загрузившись в селе продуктами, должен был возвращаться обратно, поднялся сильный ветер. Не раздумывая (товарищи ведь без обеда!), оттолкнулся от берега. На средине реки стало страшно: гребу, гребу и не приближаюсь к левому берегу (ветер – встречный). Лодку держу курсом на волну, волны, хотя и большие, не захлёстывают. С трудом выгреб, хотя течением снесло далеко. В то время я уже свободно плавал и хорошо нырял. (Уже потом мне, взрослому, мама призналась, что больше всего она нервничала, когда я уходил на Обь. Но тогда она и не предполагала, что меня понесёт через реку да ещё и в бурю.)

В то лето мы заготовили для больницы около ста кубических метров берёзовых дров. Моим друзьям хорошо заплатили, а мне – нет. Больницей заведовала мама. «Не могу же я своему сыну платить из государственного кармана» – объяснила она мне. И когда зимой эти дрова вывозили (с делянки – к больнице) на конных санях, то отдать распоряжение, чтобы хотя бы одни сани (1,5 куб.м) дров разгрузили у нашего дома, она тоже не смогла. Дрова для своей печки мы купили у лесника за свои деньги. Мама настояла, чтобы дрова были сосновые (не берёзовые!), чтобы никто не смог даже подумать, что она что-то делает для себя за счёт больницы.

 

В июле–августе 2002 г. газета «Совершенно конкретно» поведала своим читателям, что новый директор того завода, где я за всю свою трудовую деятельность в течении 30 лет заработал пенсию 1,5 тыс. руб/мес, платит себе 250 тыс. руб/мес, построил себе шикарный коттедж, купил квартиру в Москве, пристроил на «тёпленькие» места своих детей, родственников, близких и т.д. При этом работникам завода постоянно задерживается выплата зарплаты. Не могу понять, как это может делать сын партийного работника и сам бывший член КПСС. Его отец был у власти и, видимо, тащил всё, что плохо лежало, несмотря на строгие коммунистические инструкции и требования Устава.

 

Маму в селе осуждали за такое достаточно жесткое и требовательное отношение ко мне. «Не любит она своего ребёнка!» Я это слышал, но не воспринимал серьёзно. Я знал, что дорог маме, а «любить ребёнка» в моём (тогдашнем) понятии было – баловать его, делать из него «маменькиного сынка», с которым рядом быть трудно и неинтересно.

 

 

 

         Глава 2. Отрочество

 

К тому времени, когда я пошёл в первый класс, маму уже знали в Туле и в окрестных сёлах. Во врачебный участок, которым она заведовала, вхо­дило не­сколько сёл в радиусе 40 км. Практически она – единственный специалист на весь участок, т.е. она делала всё: вела амбулаторный приём и стационар, ходила и ез­дила в соседние сёла на вызовы, принимала роды и вела патронаж, удаляла зубы и была провизором. Сама ездила (на лошади) в райцентр за медикаментами (50 с лишним км). Сразу после окончания войны она была награждена медалью «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны» (единственный медра­ботник из всего района). Односельчане восприняли это как должное, а она не при­давала этому значения: Все работали, так было нужно.

К людям относилась крайне полярно: была и очень доброй (для больных, рожениц, для всех, кто к ней относился по-человечески), и очень жёсткой: никогда не разго­варивала с теми, кто хотя бы однажды её подвёл или обидел.

Мама не была верующей. Да и на всё наше село были 2-3 старенькие жен­щины-верующие, но и они прятали своё отношение к Богу. Не состояла мама и в рядах ВКП(б). Но в рамках всеобщей политучёбы вместе со специалистами-руко­водите­лями (колхоза, сельсовета, почты) изучала Историю ВКП(б), биографию И.В.Сталина и др. Я помню, как она добросовестно готовилась к семинарам. Она не могла позволить себе приходить на эти занятия неподготовленной: ей было стыдно что-то не знать.

Сельчане уважали и даже побаивались её, но доверяли во всём. Неодно­кратно её избирали депутатом сельского Совета. К этим обязанностям мама отно­силась очень ответственно. Активно участвовала в работе сессий сельсовета: вы­ступала с предложениями по улучшению здоровья подрастающего поколения, критиковала председателя сельсовета за пьянку. Её предложения принимались. Контроль за этими предложениями поручали ей, и на следующей сессии она отчитывалась.

Мы с мамой общались мало: в огороде, когда вместе работали, когда пилили дрова и т.п. Как она общалась с миром, как мир относился к ней – я видел. Мне задача была поставлена жёстко: «Чтобы мне, сын, не приходилось за тебя краснеть!»

Мне очень нравилось бывать с мамой вместе, даже когда она просто молчала. Запомнились долгие зимние вечера: вытоплена печь, закончен ужин и вымыта по­суда. (На кухне меня мама не терпела: «Марш! Не мужское это дело – заглядывать в кастрюли». Только когда её не было дома, я разогревал еду и, конечно, должен был вымыть посуду.) За окном – темно, беснуется пурга. Мы располагаемся у тёп­лой печки, пристраиваем рядом керосиновую лампу (семилинейную) и читаем. (Радио в Туле появилось в начале пятидесятых годов, электричество – ещё позд­нее). Сначала мама читала мне вслух, потом – читали по очереди и, наконец, каждый – своё. Литература – из нашей сельской библиотеки: Ажаев, Караваева, Шоло­хов, Бабаев­ский и др. С нетерпением ожидали очередной номер «Роман – газеты». Из райцен­тра мама всегда привозила мне подарок – книгу. Русскую классику я чи­тал позже (в 9-10-м классах), когда уже любил читать и перечитывать советских пи­сателей. Без особого труда (незаметно) мне было привито трепетное отношение к книге: её можно брать только чистыми руками (т.е. после улицы или ужина руки обяза­тельно вымыть с мылом), ни в коем случае не загибать листы, уголки листов, аккуратно перелистывать, никогда не использовать книгу как подставку под что-либо).

Читали мы, как правило, часов до 11 вечера. Следовал стук в дверь, входила засы­панная снегом дежурная санитарка: «Елена Ивановна, у … схватки». Мама сразу же уходила и, как правило, до утра, а я укладывался спать. Утром мама рассказывала: «У … родились две девочки, а у … – мальчик».

Она не спеша накрывала на стол, а я видел только её руки – сильные, до локтей сожжённые йодом. До меня доходило, какая это была ночь! Когда я (будучи уже почти взрослым) спросил её, почему она руки дезинфицирует йодом, она, улыбнувшись, уверила меня, что кожа на руках скоро подживёт. Но через день была снова трудная ночь – всё повторялось.

О своей работе мама рассказывала только неординарные случаи: как трудно шёл зуб, который она удалила у знакомого тракториста, и как мужественно он всё выдержал, как заблудилась по дороге из райцентра (рискнула от Мильтюшей поехать лесной дорогой, а не степной. В степи – ветер, холодно, а в лесу – тише и теплее. Закончилось это приключение благополучно: лошадь сама нашла дорогу). Когда я уже был восьмиклассником и мы переехали в Быстровку, то на вызовы ночью я ходил вместе с мамой (в строящемся селе да ещё и в полной темноте она не ориентировалась) и, конечно, выполнял вспомогательные работы. Но она не старалась привить мне любовь к медицине, наоборот – неоднократно высказывалась против того, чтобы я стал медиком.

Помню свою первую учительницу – Анна П. З. Она, конечно, была очень кра­сива. Всегда уравновешенная, открытая для общения, казалось, она знала всё. По-своему она учила нас беглому чтению. Детские рассказы Л.Толстого, сказки А.Пушкина мы, едва научившись складывать слова, читали по ролям. Анна Петровна распределяла роли так, что каждый (хотя бы на несколько фраз) становился персонажем. И, конечно, когда дядька Черномор мыкал и спотыкался, в классе откровенно хихикали (а кому хочется, чтобы над ним смеялись?) Мне нравилось читать от автора: текст большой, можно было показать, что читаю я свободно, соблюдая знаки препинания. Писать, по-честному, тоже выучила она (позже): мне нравились её уроки чистописания (Писали мы в ту пору перьевыми ручками. Ручка – деревянная, перо – металлическое. На чистописании можно было работать только пером №66, на арифметике годилась «лягушка» и др.) И наше обращение со школьными тетрадями (даже изготовленными самостоятельно) складывалось под её контролем: обложка и страницы должны быть без каких-либо пятен и уж, ко­нечно, не смяты, без загнутых уголков («Это – твоё лицо»).

И основам личной гигиены, и правилам поведения в обществе (например, за столом) тоже учила она. В классе (на каждый ряд парт) был санитар. Девчонки носили по­вязку с красным крестом, а мы, мальчишки, этого стеснялись, но обязанности вы­полняли. В обязанности санитара входило осмотреть каждого (со своего ряда парт) перед уроком: чисты ли руки, шея, уши, пришиты ли все пуговицы, не тащит ли он грязь в класс на обуви (второй обуви у нас не было) и т.д. Санкций не было, но само сознание, что кто-то обязательно увидит твою немытую шею и уши (а это кто-то – воздушное создание с голубым бантом), подстёгивало даже сложных мальчишек

И с другими учителями мне повезло. Они уважительно относились к нам (в 10 классе к нам обращались на Вы), все работали с полной отдачей и каждый преподаватель был личностью:

- Виталий Михайлович Д. – завуч, литератор. В старших классах он учил не только русскому языку и литературе. На его уроках программный материал – только часть, его обязательно нужно было знать. И, если отвечаешь, должно быть твоё отношение к теме, твои выводы и предложения. После ответа – 2-3 оппонента. Но главное на уроке – разговоры про жизнь, по-мужски весомые и немногословные. Он учил нас думать, вырабатывать своё мнение и отстаивать его. А на школьных вечерах В.М. читал Маяковского и даже Есенина (в ту пору – не программного).

- Иван Дмитриевич П. – директор школы в Быстровке. Фронтовик, он преподавал историю. Его уроки мне нравились: темы истории СССР у него увязывались с политэкономией, диалектикой и воспринимались нами как истина в последней инстанции. В памяти – один из его уроков (средина пятидесятых годов). Он убедительно доказал нам («разжевал»), насколько мы (СССР и США) разные и почему мы по-холодному воюем. Мы всё поняли и согласились. Он же, чуть помедлив, объявил нам: «Но если у нас появится общий враг, мы будем вместе». «Как это – вместе? И это кто – общий враг?» – посыпались вопросы. «А вот это вы додумаете сами, жизнь подскажет», – ответил он. (Сегодня, в начале XXI века , общий враг назван – терроризм.)

Мой особый интерес к истории был замечен. И.Д. дал мне несколько работ по истории, политэкономии, философии. Я их с удовольствием проработал, выступил с докладом. Но дальше дело не пошло: мною уже овладела охота к перемене мест.

Эти два человека не только организовали переезд в новое село (считай, построили школу в чистом поле), но и из семилетней сделали десятилетнюю. Школьная жизнь на новом месте тоже стала новой: появилась своя электростанция (это – не только свет, но и ожившие кабинеты физики, химии. И, конечно, я там работал: зимой, когда первые уроки начинаются в темноте, я запускал движок, прогревал его и вклю­чал свет во все классные комнаты). Вокруг школы был заложен сад, а наша худо­жественная самодеятельность стала лучшей в районе;

Физика органически вошла в мою жизнь уже в восьмом классе. И связано это с по­явлением в школе Евдокии Алексеевны Ч. Она перед этим несколько лет проработала технологом на приборостроительном заводе, так что физика у неё была конкретная и увлекательная. От неё я узнал о полупроводниковых приборах и заболел ими.

В Тулинской школе жизнь кипела: работали кружки (конечно, без всякой оплаты), пионерская дружина, комсомол, выпускались стенная и световая газеты. Световая газета делалась так: с диапозитивной плёнки смывалась эмульсия, и на эту плёнку в кадр очень тонким пером тушью наносился текст с рисунками на злобу дня. Че­рез диапроектор этот кадр увеличивался на весь экран. Изображение сопровождалось соответствующей музыкой – она (усиленная) звучала с пластинки. Обычно в неделю мы делали газету на 15-20 кадров. Газета собирала полный зал. Конечно, я был пионером, потом комсомольцем, работал в редколлегиях, участво­вал в драматических спектаклях.

Моя «премьера» – повар в басне И.А.Крылова «Кот и повар» прошла на ура! Зрители хохотали до слёз, а меня потом ещё долго обзывали поваром. Иг­рать на сцене понравилось, я стал активным участником самодеятельности. В седьмом классе мы готовили уже для клубной сцены «Юность отцов». Пьеса о комсомольцах двадца­тых годов, но мы хорошо чувствовали внутреннюю жизнь своих героев. Роль глав­ного героя – комсомольского вожака Степана Рябинина – мне не досталась. Я играл роль его всезнающего помощника. («Это – Амур и Психея, типичный сюжет эпохи абсолютизма».) В памяти остались стихи, которые читал Степан своей девушке (мне тогда казалось, что читал он – не очень, я бы мог лучше, проникновеннее):

 

…Звёзды будут срываться и падать в тайгу,

У костра мы дождёмся рассвета.

Унесу я рябиновый вкус твоих губ

Будто памятку бабьего лета…

 

И в хоре я участвовал, даже солировал. Мне казалось, что это – очень просто: у нас во 2-4 классах один раз в неделю был урок пения. Но научиться петь в хоре, выра­ботать музыкальный слух мне не удалось: всё это нам давалось бессистемно, на любительском уровне.

Сельский клуб, расположенный в огромном здании церкви, так и не стал очагом культуры: как я понимаю сегодня, его материальная база была убогой и, главное, им заведовали случайные люди (избачи). Единственное мероприятие в клубе – кино. Раз в месяц в селе объявлялась кинопередвижка. Сначала возили немое кино. Киномеханик – бог, все у него – помощники. Взрослые парни (за бесплатный вход) крутили динамо-машину, закреплённую рядом с проектором на могучей скамейке. Динамо-машина давала электроэнергию для проекционной лампы. Кинолента в проекторе перемещалась вручную – механик сам крутил соответствующую ручку (отсюда и выражение – «крутить кино»).

Мы, мальчишки, конечно же, должны были видеть это чудо, хотя текст в низу кадра (диалоги героев) читать не успевали (или не умели) и, зачастую, не по­ни­мали, о чём кино. Но пробирались в зал как могли: через окна, через запасные вы­ходы, которые открывал нам кто-нибудь из нас, пробравшийся в зал и спрятав­шийся под сценой до продажи билетов. Но уже в первом классе мама сказала мне: «Ты уже взрослый. Лазить в окно – стыдно». И я, если не было ко мне замечаний, получал 20 коп. на билет. Конечно, если я не успел сделать уроки, приготовить дрова или не принёс воды, никакого кино мне не полагалось.

В кино ходило всё село и всегда, даже в мороз и пургу. В клубе установлены две железные печки, обложенные кирпичами, чтобы зрители не обжигались, так как помещение заполнялось «под завязку». Эти кирпичи к концу сеанса мы, маль­чишки, растаскивали: они – тёплые, можно на него сесть или положить за пазуху.

Наконец, всем проданы билеты, все разместились. Кому-то сесть не удалось, он будет смотреть кино стоя, но зато не так сильно замёрзнет. В конце помещения вы­соко над головами вспыхивает яркая электрическая лампочка (закрутили дина­мо-машину), высветив лозунг у экрана «Из всех искусств важнейшим для нас яв­ля­ется кино. В.И.Ленин». Здорово! Сейчас начнётся очень интересная история! И весь зал в едином порыве будет переживать за главного героя, некоторые даже всплакнут.

(Позже, изучая марксизм-ленинизм, я прочитал эту фразу полностью. Она у Иль­ича не такая уж безобидная! Но наши партийные руководители брали из сочинений Ленина только то, что им было нужно.)

 

Общественно полезным трудом (без оплаты) мы были заняты постоянно. Уже пятиклассниками мы работали в поле на уборке колхозного картофеля (лопа­тами подкапывали кусты ребята постарше, а мы, мелюзга, выбирали клубни. Став по­старше, работали на первичной обработке зерна (на полевых станах, где и жили 2-3 недели, или в селе на зерносушилке). Летом после 7 класса совхозный электроме­ханик Иван Павлович Г. взял меня на электростанцию. В том году про­вели укруп­нение колхозов. В селе теперь был совхоз и имелась своя электростан­ция. Днём она крутила мельницу, а ночью освещала село. Агрегат – паровой локо­мобиль, ко­торый через приводной ремень крутил генератор на 50 кВт. Локомобиль топили уг­лём. Нужно было держать пар на 10-13 атм. Кочегарили мы вдвоём в смене. Смена – 12 часов. Эта топка выматывала меня капитально, особенно в первые дни, пока я не приучил себя не пить воды в течение всей смены. Когда я после смены возвра­щался на велосипеде домой в соседнее село (10 км), то откровенно спал по дороге – благо по этой дороге ездили только на лошадях и очень редко. Ря­дом с электро­станцией находилось парниковое хозяйство, и мне очень нравилось бывать там.

Это лето было очень хорошим: я был занят делом, важным для всего села. Уча­ст­вовал я и в воскресниках по заготовке сена – даже после ночи у топки ехал со всеми вместе на покос. Конечно, не просто таскать литовку да ещё после бес­сон­ной ночи, т.е. косить траву вручную. Но ведь работали все, выучился этому и я. А электромеханик вспомнил обо мне и на следующее лето. Село подключили к го­су­дарственной электросети. Локомобиль законсервировали. Я вместе с электриком (тоже Юрой) лазил по столбам, делал внутреннюю электропроводку в новой ап­теке, ставил в квартирах электросчётчики. Конечно, работал под контролем про­фессионала. Он был из приволжских немцев. Работал очень красиво и аккуратно. Требовал и от меня такой же работы. Если не получалось, приходилось переделы­вать. Я и сегодня помню его уроки.

Осенью я освоил профессию киномеханика: школа купила киноустановку «Украина». А вскоре и в сельский дом культуры поступило два комплекта киноап­паратуры КПСМ. Это – уже фильмы на широкой плёнке (правда, огнеопасной), был даже сменный широкоформатный объектив. Я стал вторым киномехаником в доме культуры (первый – сам директор Николай Михайлович). Здесь мне впервые платили зарплату (примерно 100 руб/мес, это для села в ту пору – очень много). Мы показывали кино в среду, субботу и воскресенье – два сеанса, нарушая, как вы­яснилось потом, требования правил пожарной безопасности. Перевыполняли планы по сбору средств. Первый преподал мне и уроки чёрного бизнеса: если план не выполняем (плохой репертуар дали на весь месяц, народ не хочет смотреть то, что мы показываем), на всю свою зарплату сами покупаем билеты и уничто­жаем их. Деньги сдали в бухгалтерию (в райцентре). Там посчитали, что мы своими се­ансами охватили больше всех зрителей. Деньги за купленные нами би­леты (по ко­личеству корешков) нам возвращают и обязательно премируют за пере­выполнение плана. Проработал я почти год, точнее, до начала экзаменов на атте­стат зрелости. Уходить не хотел, но дирекция школы настояла на моём увольне­нии. Мне при­шлось уйти, но я страшно обиделся на весь белый свет.

Семилетку я закончил в Туле. Это совпало с началом образования Обского моря. Несколько сёл попадало в зону затопления, и они были перенесены далеко в поле, за границу кромки воды при её максимальном уровне. Это общее поселение было названо село Быстровка. Нашу избу (вместе с больницей) перенесли тоже, и она вновь оказалась на берегу совсем недалеко от воды, даже ближе, чем стояла в с.Тула. Школа в этом новом селе стала десятилетней. Мы пришли в 8 класс и через три года стали её первыми выпускниками. В 10 классе нас было 9 человек (парней – четверо). Позднее я понял, как нам повезло: нас ежедневно и по каждому пред­мету учителя спрашивали. Так что программу 10 класса мы хорошо усвоили.

Хотя мы, коллектив учащихся средней школы, были из разных сёл (Озёрок, по­сёлка ОРСа, Преображенки, Атаманово, Бороздино, Завьялово), мы все знали друг друга, дружили. И, конечно, я многих помню, особенно тех, с кем заканчивал школу:

- Валя К. («Первая» – как мы её звали между собой) пришла к нам из Атаманово. Я её выделил сразу: среднего роста, с русыми волосами, с ещё не сложившейся фигу­рой, но красивыми стройными ногами. Сдержанная в общении, она казалась со­всем недоступной. Мне она виделась совсем взрослой и всё умеющей. Незаметно мы сблизились, почувствовали, что нас тянет друг к другу. Но разыгрывали дело­вых людей: я пытался помогать ей осваивать русский язык, ковырял в их доме электропроводку. Конечно, были и тёплые весенние вечера, когда темно, мы – вдвоём, и перехватывает дыхание от её присутствия;

Когда (после шахты) я появился на каникулах в Быстровке, Первая уже работала в школе старшей пионервожатой и жила самостоятельно.

А через несколько дней я получил уведомление от военкомата – пора отправ­ляться на службу. Накануне моего отъезда от дома культуры отбывала в соседние сёла агитбригада. Первая, конечно, была среди отъезжающих. Я и сегодня помню, как(!) она читала отрывки из поэмы А.Твардовского:

 

…По дороге прифронтóвой,            

Запоясан, как в строю,

Шёл солдат в шинели новой…

 

Подошёл к отъезжающим и я, зная, что когда они вернутся, я буду уже где-то да­леко.

В суматохе отъезда я так и не сказал ей ничего. Переписки у нас не получилось. А когда мы встретились снова, Первая была уже замужем и воспитывала дочь. Я был представлен уже взрослой дочери, а в начале девяностых годов появилась внучка Катя.

Память, конечно, хранит эти встречи с юностью. В одну из встреч мне был выска­зан упрёк: «Почему не позвал? Я бы всё бросила и приехала бы!» На этот вопрос у меня и сегодня нет ответа. Видимо, решал совсем прозаические задачи. Потом ещё была фраза: «В выпитом тобой на празднике бокале шампанского на самом дне остаётся капелька. Это – я». Поэтиче­ское сравнение! Сегодня, когда я вглядываюсь в такую капельку, в памяти всплы­вают русые косы и … стройные ноги;

- Вася Г. – одноклассник в 8-10 кл. Чуть постарше, он пришёл к нам после первого курса техникума (городской). Конечно, задирал нос, но со мною обращение было на равных. Блистал на математике, к физике был равнодушен. Всегда старался подчеркнуть, что он – не такой, как все (даже ходил в танцевальный кружок – единственный из ребят). По-мальчишески не всегда аккуратный (в одежде да и в делах). Между нами было негласное соперничество: кто быстрее решит задачу, чьё сочинение лучше, кто о себе своими делами заявит громче. У Васи роль лидера по­лучалась лучше, ему нравилось это. Поэтому он всегда был руководителем наших школьных бригад («бригадир», а Тамару, ту, которой он оказывал внимание, мы называли «бригадирша»).

Василий закончил военно-морское училище. После службы на атомной субмарине вышел в отставку («кэпом 2») и поселился под Ленинградом. Сегодня его уже нет. Он ушёл в один день (22.05. 98) от ишемической болезни сердца, осталась вдова с дочерью и двумя внучками;

- Валентин Н. – мой двоюродный брат. Они с матерью появились в Туле уже после войны. Приехали из Куйбышева, там Валентин уже ходил в школу и даже учился в музыкальной. Эта школа, не ведомая нам, жизнь в большом городе – во многих во­просах он был на голову выше нас, сельских. Мы сблизились, когда я уже закан­чи­вал школу. Валентин начал писать стихи и прозу. А вот читателей среди его то­ва­рищей не оказалось. Свои опусы он приносил мне. С рифмой у него было будто бы в порядке, но словарный запас ограничен. Воображение довольно бога­тое, даже продолжение «Аэлиты» А.Толстого сочинил. Я пытался (в то время и позже) под­сказать ему, что надо больше читать. Но в том возрасте мы совсем не умели слу­шать.

Позже он был проходчиком в шахте, отслужил на эсминце «Скрытный» (на ТОФе). Только после демобилизации он закончил 10 классов. Несколько своих сти­хов морской тематики он показал поэту-фронтовику и получил положительный отзыв. Но созреть до литературного института так и не смог. Продолжает риф­мо­вать и сегодня (и снова эти стихи читать некому), не­плохо владеет кистью. Это – признание наших с ним разных отношений к жизненным ценностям, объяснение того, почему сегодня у нас не получается тёп­лых встреч. Валентин прожил так, как считал нужным, не по моим меркам,

Учился я ровно, без троек до 10 класса. Мама, как правило, не вмешивалась в мои школьные дела. Никогда не ходила на родительские собрания, но всегда знала о моих делах и проблемах. И, если видела, что я «плаваю», то незаметно, как бы ме­жду прочим, помогала. В 4 классе у меня стал проваливаться русский язык. «Давай мы с тобой попишем диктанты», - предложила она. Диктанты мы писали всю зиму по вечерам, когда она была дома. Диктовала она страницы из какого-ни­будь ро­мана советских писателей. С тех пор я пишу все диктанты на 4 и 5. В 10 классе нужно было сдавать экзамен по немецкому языку, который мы учили через год, т.е. в 9 классе у нас не было преподавателя весь год. И снова под контролем мамы я учил немецкие слова, читал вслух. После этих занятий у меня не было проблем с немецким ни в школе, ни в институте. Мама понимала украинский, ев­рейский, не­мецкий. Но говорила только на русском языке. Видимо, стеснялась сво­его акцента. Но контролировала меня профессионально.

Окончание средней школы (для нашего поколения) – грань, когда уже можно было определить, какой получился человек и гражданин. В дальнейшем шло совершен­ствование характера, углубление отдельных черт, совершенствование заложенных навыков. Чему я не выучился в детстве, не делаю и сейчас: не пишу стихов, не ри­сую, не умею быть лидером и т.д. Но то, что было привито в детстве, остаётся со мною и сегодня.

 

 

 

 

 

  Глава 3. Труд – главный воспитатель.

 

В 1956 г после выпускных экзаменов и получения аттестата зрелости встал вопрос, что делать дальше. Для поступления в институт необходимо было иметь трудовой стаж не менее двух лет. (В ту пору это было решение правительства.) Трудовой книжки у меня не было: киномехаником и электриком в совхозе я рабо­тал без оформления официальных документов. Военкомат предложил поступать в Ачинское военное авиатехническое училище. Я согласился. Мама спокойно смотрела на мои метания и не вмешивалась.

В Ачинске нас постригли, но не переодели. Разместили в палатках. Начался «Курс молодого бойца»: уставы, строевая, политическая, физическая подготовки. Авиатехники немного, только рёв двигателей Ил-28 на аэродроме рядом. Меня та­кое не устраивало. Гораздо позднее до меня дойдёт, что любой специалист в армии – это, в первую очередь, солдат, т.е. и курс молодого бойца, и политическая подго­товка, и всё остальное – это всё то, без чего не будет ни солдата, ни специалиста.

В общем, я собрался домой: это училище – не для меня. Но чтобы уехать, нужно было «завалить» хотя бы два предмета. Начались приёмные экзамены, и первым было сочинение. Писал я «вольную» тему. Получилось нечто среднее ме­жду сочинением и рапортом об отчислении: «В ту пору, когда вот-вот начнётся уборка урожая и в совхозе не хватает рабочих рук, я …» и т.д. Моё сочинение оце­нили на «хорошо». Следующий экзамен – физика. Не сдать физику оказалось ещё сложнее: я брал два билета и оба отлично знал (с дополнительным материалом), но выдавил из себя: «Не знаю». Мне разрешили уехать.

Я объявился в Искитимском райвоенкомате. На военный учёт меня не взяли: не дорос. Но здесь я случайно прочитал объявление о наборе в Техническое учи­лище №1 г. Ленинска-Кузнецкого Кемеровской области. Мысль о том, что нужно посоветоваться с мамой (или с кем-нибудь из взрослых) прежде, чем принять ре­шение (нужно ли мне это училище? Трудовой стаж для поступления в институт можно заработать и киномехаником в Быстровке), отпустит ли меня мама одного и надолго (мне ведь всего 17 лет, и на что я буду жить в этом Ленинске?) как-то не пришла в голову. Я уже «созрел», чтобы самому принимать решения и отвечать за их последствия. Знал и другое – маме спокойней и лучше, когда я рядом, но она не будет возражать мне, если я проявляю самостоятельность и несу ответственность за принятые решения. В училище обещали за год подготовить из меня машиниста шахтового электровоза или машиниста угольного комбайна за полтора года. Год меня устраивал: я уже твёрдо знал, что мне нужен рабочий стаж для поступления в Но­восибирский электротехнический институт (НЭТИ). Я буду осваивать полупровод­никовые приборы – самое передовое в технике. Здесь же, в военкомате, я скомплектовал документы, отправил их в г. Ленинск и поехал в родную Быстровку, на­деясь, что уже первого сентября я буду в училище. Училище требовало аттестат зрелости (его я отправил), но принимали без вступительных экзаменов.

В Быстровке мне сразу предложили пойти в киномеханики. Я отказался: не утихла ещё обида за то, что с этой работы меня «ушли» (перед экзаменами на ат­тестат зрелости). Поехал в МТС и попросился штурвальным на зерноуборочный комбайн. Меня взяли, и до начала уборки я вместе с комбайнёром занимался ре­монтом «степного корабля» – это и было моё освоение своих обязанностей. Каждое утро я на велосипеде ездил на работу в МТС за 15 км. (Велосипед мне мама разре­шила купить ещё в седьмом классе. Я за ним ходил ранней весной через Обь в со­седнее село – только там был такой, какой мне нужен.)

Здесь я впервые работал в большом мужском коллективе. На специальную площадку под открытым небом были стянуты около десяти комбайнов. Возле каж­дого – комбайнер и штурвальный. Рядом – мастерские с парком металлообрабаты­вающих станков, сварочным постом. Но главное – комбайнеры: они безукориз­ненно знают закреплённую технику и, конечно, что и когда может отказать в ней. Ремонт – вручную, никаких штатных приспособлений. Если нужно, например, снять двигатель, работают 2-3 экипажа, но настолько слажено, что кажется, будто бы движок сам выскакивает или становится на своё место. Все давно знают друг друга, беззлобно хотя и грубовато подшучивают (однажды приварили велосипед одного механизатора к комбайну, и все наблюдали, как он пытался пораньше уе­хать домой). Обедали все вместе тем, что приносили с собой. Выпивки не было в течение всего ремонта.

Это «чувство локтя» ощущалось и потом, когда выехали в поле. Каждый рабо­тал на своём поле, групповая жатва была ещё впереди. Но если какой-либо комбайн останавливался, первый, кто приходил ему на помощь, – комбайнер со­седнего поля (не бригадир, не главный инженер!). Помогали всем, чем могли: ра­бочей силой, дефицитными запчастями и т.д. Приятно чувствовать себя частицей этого братства.

Когда начиналась уборка, все механизаторы жили на полевых станах (за 15-20 км) и в селе появлялись один раз в неделю (на ночь).

В тот год на сибирские поля пришла технология раздельной уборки: т.е. пше­ница хедером (часть комбайна) скашивалась и укладывалась в валки ещё недозре­лой. Через несколько дней, когда зерно дозревало, пускали комбайн. Он подбирал валок и молотил. Дней десять я косил хлеб. Хедер, на котором я сидел и регулиро­вал высоту среза, (это – очень важно: валок пшеницы должен лежать на остав­шейся стерне, не касаясь земли), таскал слабосильный (лёгкий) трактор. На трак­торе – дедок (экипаж «старый – малый»). Разговаривали мы мало, но сработались довольно быстро. Дедок помогал мне клепать режущие сегменты, я ему – ухажи­вать за трактором. Когда хлеб в валках дозрел, пустили комбайны.

Наш комбайн – прицепной «Сталинец-6». Его тянет трактор ДТ-54, т.е. гудит всё: дизель трактора, высокооборотистый бензиновый двигатель комбайна, моло­тилка, все приводные цепи. Тракторист (он всё время должен поворачивать голову назад, следить, как идёт комбайн), комбайнер и я (на штурвале, регулирую высоту среза пшеницы) объясняемся только жестами. Ко всему этому – пыль и жара (на комбайне не предусмотрена кабина, есть только мостик, чтобы стоять у штурвала). Режим работы – пока идёт техника – с утра (как только сойдёт роса) и до ночи (пока хлеб не станет влажным от росы и начнёт забиваться молотилка). Вот здесь тогда до меня дошёл смысл слов «Битва за урожай».

После уборочной кампании я с напарником пахал зябь. Пашут только ночью: днём трактор занят на другой работе. Сложно вести трактор с плугом по борозде. Гоны длинные, трактору хватает сил для движения только на второй передаче. На­грузка постоянно меняется, трактор норовит свалиться в борозду. А вести его нужно ровно, иначе будут огрехи. Рычаги управления фрикционами бьют по ладо­ням и пальцам (мозоли на руках у меня сошли потом месяца через три). И ночь – ничего не видно, спать хочется.

Вызова из училища не было, а уже заканчивался сентябрь. Приехал на поле директор дома культуры: «Закончишь пахоту – приходи киномеханичать. Если не придёшь, мы тебя через райком комсомола затребуем». Я приуныл. Но через несколько дней мне прямо на полевой стан почтальон привёз письмо-вызов, в кото­ром сообщалось, что я зачислен в ТУ №1 в группу «Машинист шахтового электро­воза». Не стал ждать расчёта (деньги уже получала мама) и через день отправился в своё «автономное плавание», – как оказалось, на всю жизнь.

 

А мама продолжала работать в селе. В средине пятидесятых годов на врачеб­ном участке стали появляться молодые специалисты-врачи. Они, правда, долго в селе не задерживались. В памяти остались три еврейки: Клара Абрамовна, Софья Абрамовна и Августа Исаевна. Видимо, потому, что они часто бывали у нас в доме и вели бесконечные профессиональные разговоры, не обращая на меня внимания. Маме эти разговоры в моём присутствии не нравились. Она старалась, чтобы я их не слышал, постоянно отправляла меня из дома. Одна из этих евреек (Клара) всё-таки запомнила и узнала меня несколько лет спустя – я проходил в Новосибирске медкомиссию перед отправкой в армию. Она была председателем этой комиссии

.

На Тулинском врачебном участке мама проработала до выхода на пенсию в 1967 г (ей исполнилось 60 лет). Уйти на пенсию она могла бы и раньше:

- к её сибирскому стажу (25 лет) нужно было бы добавить ещё 15 лет – довоенный стаж работы на Украине, но документы во время войны не сохранились, а искать свидетелей своей трудовой деятельности она не захотела;

- военный комиссариат предлагал ей оформить пенсию как вдове кадрового воен­ного-фронтовика. Отказалась: «Заработаю сама».

Пенсия получилась более чем скромной (нищенской!) Она никогда не оформляла себя на две – три ставки, хотя работала всегда очень много. Но я никогда не слы­шал от неё жалоб на то, что «пенсия мала, денег нет, правительство не заботится о тех, кто…» и т.д. Как-то мы подводили итоги её работы: приняла свыше двух тысяч родов, сколько удалила зубов – не поддаётся счёту. Но она с гордостью(!) пове­дала мне, что никогда не оформляла для себя даже полторы ставки и никому не сделала ни одного аборта.

В 1967 г. мама оформила пенсию и сразу перебралась в Житомир к сестре. Се­стра была уже неизлечимо больна и нуждалась в постоянном уходе. Но про­пи­сать маму отказались. В ту пору министром социального обеспечения в прави­тель­стве Украины был Фёдоров, бывший секретарь Черниговского обкома партии, ру­ководитель подполья при немцах, автор «Подпольного обкома». Но главное, пе­ред войной он часто бывал у нас в доме как гость, знакомый отца. Мама написала ему письмо с просьбой принять её по личному вопросу. Ответ пришёл отрицатель­ный (за подписью Фёдорова). Мама, конечно, обиделась и запретила себе вспоми­нать об этом случае. «Бодяга» с пропиской тянулась около года, и мама оказалась без средств: пока не было прописки, собес не мог переводить ей пенсию. Только после вмешательства Москвы всё, наконец, было улажено – маму про­писали, и она стала получать свою пенсию.

Мама, как и всё поколение, (второе – по моей схеме) за редким исключением – «продукт» советского строя. Именно это поколение вынесло на своих плечах ос­новную тяжесть войны 1941-45 гг. Знаковые черты этого поколения в моём воспри­ятии:

- главное в жизни – работа (даже если за неё мало платят или не платят вообще). Именно через дело человек должен утвердиться и самовыразиться;

- минимум потребностей вообще;

- самообладание, в любых ситуациях – расчёт только на свои силы и средства. И, конечно, ничего личного на всеобщее обозрение не выставлять;

- симпатии и склонности – под партийным влиянием (определённые книги, кино, песни и т.д.)

Я не могу понять и принять сегодняшнего положения в стране:

- почему чеченцы и др. живут в палатках недалеко от своих домов, не работают и скандалят (по радио и телевидению) на всю страну потому, что «власти не дают им горячей пищи?» Мы почему-то позволили им забыть главное – «кто не работает, тот не ест». Я помню военных переселенцев 1942-43 гг. В нашем селе украинцы, поволжские немцы, калмыки – никто не получал никакой помощи, (ни от Красного Креста, ни от государства) все работали в колхозе, МТС, больнице, магазине и т.д. и все выжили;

- и почему мы в свои «домашние» дела разрешаем совать нос всяким лордам из Англии, полякам и т.д., даже если они имеют отношение к ПОСЕ? Что они могут понять в наших делах? Только фиксируют, что у нас иначе, чем у них. Так это мы и сами знаем.

Мама долгое время вообще не знала, что такое отпуск. Уже после войны, ко­гда я подрос и на меня можно было оставить дом и огород (я уже перешёл в седь­мой класс), она стала ежегодно уезжать в отпуск в Житомир. Ей нравились эти по­ездки через полстраны в плацкартном вагоне. Ну а я в это время сам «решал про­блемы» по уборке нашего урожая и закладке его на зимнее хранение.

Что купить и что надеть – особых проблем не было. Наш бюджет состоял из двух почти равных частей: маминой зарплаты (ставки средне-медицинского работ­ника, которая и сегодня мизерная) и пособия, что государство выплачивало мне, сыну погибшего фронтовика. Магазин – керосин для лампы, соль, хлеб. Иногда – кое-что из одежды и обуви. Но если (вдруг!) в магазине появлялось что-то, очень уж мне необходимое для моих мальчишеских дел, я объяснял маме, почему мне это необходимо. И она почти всегда давала мне необходимую сумму. А если что-то покупала сама только для меня (напр. в райцентре), то никогда не говорила, что это – подарок мне по такому-то поводу. Такое случалось, конечно же, не часто: не было у нас свободных денег. Но на государственные займы мы подписывались по­стоянно. (Мне и сегодня становится неудобно, когда говорят: «Тебе – подарок по случаю...».)

Больница – рядом, иногда мама заходила домой в медицинском халате (закон­чила приём, собирается идти «проведать» новорождённых и зашла посмот­реть, чем я занят). И я никогда не видел на ней несвежего или мятого халата, халата без пуговицы или не её размера, с завязанным «на узел» хлястиком. (Военную форму я носил так же). А сегодня, когда мне приходится бывать у медиков, я вижу, что у них совсем другое отношение к своей форме: если халат – то «не первой све­жести», а если современная одежда из хирургии – то обязательно «заколота» одно­разовой иглой.

Домашних халатов мама не терпела и никогда их не носила. В выходном пла­тье (без медицинского халата) бывала очень редко. Да и нарядов у неё было не­много. Но мне нравилось, когда она, собираясь в гости, одевала что-то «гражданское» – она сразу становилась заметной и красивой.

Когда она отдыхала – не знаю. Бывало 3-4 ночи кряду принимает роды, но чтобы днём она легла поспать – не помню: днём – приём, стационар, администра­тивно-хозяйственные дела.

Друзья – это как-то не для неё. Все, в первую очередь, пациенты. И они хо­рошо относились к ней – тем более, что она сама вела патронаж новорожденных и часто бывала у своих пациенток дома. С особым удовольствием она ходила в две семьи. Это были немцы – переселенцы из Поволжья. В этих семьях росли по двое детей, которых она принимала. Их родители были лет на 10 моложе мамы, но от­ношения между ними и мамой были теплее и сердечнее, чем со всеми остальными жителями села. Гостей у себя в доме мы принимали редко. Эти приёмы всегда заканчивались одинаково: маму вызывали в больницу, а я оставался с гостями, чтобы потом убрать со стола и вымыть посуду.

Мне казалось, что мама умела «читать» людей – т.е. с первого взгляда определять сущность человека, видеть, как он поведёт себя в критических ситуациях, сможет ли быть другом. Она «видела» и взрослых, и тех мальчишек, девчонок, с которыми общался я. Она не говорила мне: «С этим не дружи. Эта тебя подведёт» и т.п. Но я чувствовал её отношение к моим знакомым. И она всегда была права в своих оценках. Мне очень хотелось развить в себе эту «способность видеть» чело­века с первого взгляда. Получилось чуть-чуть: да, я сразу вижу, пойдёт ли субъект на сближение. Но как поведёт себя этот субъект в критической ситуации, можно ли с ним (с ней) общаться вообще – здесь моё проведение не работает.

Скорее всего, у мамы было очень много входной информации (обо всех в селе), конечно, она её перерабатывала и легко ориентировалась в поступках окружаю­щих.

Книги мама очень любила, хотя читала урывками и только произведения советских писателей. Стихи считала «несерьёзной» литературой, но с удовольст­вием слушала их, когда они звучали со сцены на концертах художественной самодеятельности. Такие концерты она старалась не пропускать. Любила кино, но смотрела только советские фильмы. Особенно нравилось ей «Сказание о земле сибирской» с участием Дружникова, Андреева, Гурзо, Ладыниной. Конечно, и из зрительного зала её вызывали к больному, роженице. Почти равнодушна была к классической музыке, но балет и оперетта ей нравились. Не терпела романсов (пар­тия называла это мещанством), но любила звучание гитары и балалайки. Нрави­лись ей народные песни (украинские и русские). Она с удовольствием подпевала в компании про ямщика, «который встал в полночи» и который «замерзал в степи», про «славное море – священный Байкал». Из советских песен ей нравились «Далеко-далеко» в исполнении В Нечаева, песни военных лет и «Песня москов­ских студентов» в исполнении К.Шульженко, «Пшеница золотая» в исполнении ансамбля Александрова. Любила слушать радио, особенно передачу «Театр у мик­рофона».

Мама очень внимательно следила за тем, как я говорю. Резко обрывала меня, когда я употреблял в разговоре «уличные» обороты, слова. («Разве в тех книгах, что мы читали, так говорят?»). Никто в её присутствии не смел разговаривать ма­том: могла, молча, без объяснений влепить пощёчину. И от неё я никогда не слы­шал ничего подобного.

 

Так подробно пишу о нашей жизни в селе, о маме для того, чтобы можно было пред­ставить ту обстановку, в которой вырос я (и всё военное поколение), почему мы «получились трудными». И (вдруг) наш пример будет другим наукой.

 

  В Быстровке мне удалось побывать уже в средине восьмидесятых годов. Село разрослось, теперь дорога до райцентра асфальтирована. Ходят рейсовые ав­тобусы. Принимали меня в семье Васи Г. очень тепло. Много доброго говорили о маме, я ей ещё успел рассказать об этом. За столом меня усадили рядом с молодой женщиной – акушеркой местной больницы. И она весь вечер «пытала» меня, что могла сделать всего акушерка, чтобы к ней так относились.

 

 

 

 

 Глава 4. Есть рабочий стаж!

 

Уже в средине октября 1956 г. я объявился в училище. Поселился в общежитии и начал осваивать новое дело. После первого учебного дня моя «крыша поехала»: мало того, что группа уже полтора месяца училась (я ведь опоздал), ещё и предметы, о которых я не имел представления – горное дело, горная электротехника, устрой­ство шахтовых электровозов, техника безопасности. На адаптацию мне потребова­лось почти месяц. Я довольно долго не различал выработки (путал бремсберг с квершлагом и «ножками»), но горную электротехнику и устройство электровозов знал вполне прилично. Спокойно перенёс и первый (экскурсионный) спуск в шахту (нашей группе нужно было спускаться в клети, в которой прямо перед нами под­няли на-гора взрывника, погибшего при проведении взрывных работ.)

После адаптации у меня появилось свободное время, товарищи. Досуг мы прово­дили вместе с девчатами – студентками фельдшерско-акушерской школы. Одна из них – Анна С. мне нравилась. Хорошо сложена, черноглазая, с чёрными до пояса косами, которые она умела укладывать короной на голове. Анна без всякой косме­тики всегда привлекала внимание. По характеру – выдержанная и немногословная, постоянно старающаяся «быть в тени», но умеющая принимать и непростые реше­ния. Меня тянуло к ней. Мы могли разговаривать обо всём, но своих проблем ни­когда «не выплёскивали» друг на друга.

Выпускные экзамены я сдал без проблем. На преддипломную практику меня оп­ределили на шахту им. С.М.Кирова в электровозное депо дежурным электрослеса­рем (на рабочее место, т.е. с оплатой). Всем остальным из группы рабочих мест не было. Они были назначены стажёрами, т.е. на смену в шахту можно было и не спускаться.

 Шахта им. С.М.Кирова – глубокая и сверхкатегорийная по метану. Откатка угля – шахтовыми электровозами от забоя до ствола по одному горизонту. Откаточные пути (рельсы) – десятки км в сплошной темноте. Двигатели электровоза питает ак­кумуляторная батарея. Тяговой батареи хватает, как правило, на смену. Затем элек­тровоз заходит в депо, батарею меняют. Все коммутации при замене батареи можно выполнять только в депо. Выполняет это электрослесарь, он и несёт ответ­ственность – ничего не должно искрить, когда электровоз вышел из депо (искра может вызвать взрыв метана). Отработавшая батарея (5-7 тонн) устанавливается на за­рядный стол, зарядчица проводит её ревизию, затем – зарядка. В умформенной депо – 30 ртутных выпрямителей (стеклянных и металлических) на 300-500 А. (В колбе каждого выпрямителя – 13-15 кг ртути. Что это такое, насколько опасна ртуть в стеклянной колбе – дойдёт до сознания потом. Но все выпрямители должны быть работоспособны, за это тоже электрослесарь отвечает.) При таких то­ках слабые контакты выгорают очень быстро – это уже ЧП. За время моей прак­тики у нас в смене не было ни одного ЧП, ни один электровоз не пришлось воз­вращать с трассы в депо. В других сменах ЧП случались. Однажды в пожарном по­рядке ставили соединительную муфту на входной силовой кабель – сложно и трудно! А казус у меня в смене один был. Произошёл он по вине «братьев-монго­лов», которые, как и я, проходили практику. «Братья» (от безделья) «гоняли» на электровозе по депо и «забурились». В это время с трассы подошёл локомотив по­менять батарею, а войти в депо не может: на входной стрелке – помеха. Выгнал я тогда из депо этих «братьев» (не выбирая дипломатических выражений). Вместе с машинистом уб­рали помеху. Я поменял ему батарею, и он снова ушёл на трассу. А меня после смены на-гора серьёзно проработали «за некорректное отношение к нашим братьям-монголам». Правда, ко мне в смену их больше не посылали.

Дипломную работу я выполнил без особых усилий. Нам вручили дипломы и объ­явили, кто и где будет работать. Я был распределён на шахту «Полысаевская-1». Было в ту пору у меня желание поработать на шахтах о.Шпицбергена, но туда взяли тех, у кого был рабочий стаж. Хотелось работать на «Полысаевской-2» – там как раз внедряли гидродобычу – самую передовую (в то время) технологию, но транспортники там были не нужны. В общем, четверых нас ждала «Полысаевская-1».

Первая «упряжка» (так транспортники шахты называли смену) показалась очень трудной. После смены в общежитии трое парней (в том числе мой друг Ва­лерий) сказали: «Нет, туда (в шахту) мы больше не пойдём!» И не пошли. На сле­дующий день уехали (по домам), не взяв даже трудовых книжек. После недолгих раздумий я сказал себе: «Нужно выдержать. Мог бы сидеть в Быстровке и «крутить» два сеанса в день. А уж если хочешь уважать себя – работай здесь».

Однокашники разъехались, но рядом была Анна. Она закончила свою школу, получила назначение в здешнюю гинекологию и поселилась рядом в соцгородке. Наше общение, как я понимаю сегодня, было необходимо нам обоим. Чуть позднее я уже подробно мог рассказывать ей, как «сажали» лаву, какой сложной была тре­тья смена и т.п. Она всегда слушала с неподдельным интересом и никогда не пыта­лась корректировать мои симпатии. О своей работе говорила мало. Как и мама моя, никогда не вспоминала о сложностях, деталях своей работы. Но была очень пре­дана ей, хотя работа была не из простых и Анна очень уставала за дежурство. На улице с ней всегда здоровались все встречные молодые женщины – я знаю, что это значит.

Мы стали ближе друг к другу, но что-то ещё оставалось между нами, какая-то сдержанность, недосказанность. Анна всегда старалась, чтобы на неё меньше обращали внимание. Она никогда не носила облегающие одежды, что-либо «утепляющее». «Не хочу быть толстой», – объясняла она мне. Но зимой мне было страшно за неё. Когда я сказал ей об этом, она (с улыбкой!) объяснила мне, что пока женщина не живёт «полной» жизнью, она может позволить себе «не очень ку­таться». Я согласился с ней, но, отправляясь с ней в город, старался поменьше быть на открытых для ветра местах, избегать ожиданий транспорта на остановках.

Весной 1958 г. жизнь развела нас надолго. Анна уехала на Украину, и только в 1964 г. мы встретились в г.Ровно (я гостил в Житомире и, конечно, добрался до Ровно). Несмотря на радость встречи, при расставании она сказала мне: «Не лю­бовь у тебя ко мне». Я воспринял это как приговор. А летом 1970 г. я, видимо, на­всегда простился со своей шахтёрской юностью. Мы стояли на залитой солнцем улице в Киеве под огромным каштаном. Она легко присела, подняла с земли упав­ший жёлудь и молча протянула мне. Жёлудь уютно разместился у меня на ладони. Сегодня на пороге двадцать первого века всё это воспринимается весьма роман­тично: жёлудь – символ новой жизни (дети), всё это она сама укладывает мне в руки. Правда, в ту пору у нас (обоих) уже были семьи (и сознание того, что они – не очень складываются). Но Анна «была у меня в руках» и раньше! А тот каштан до сих пор «живёт» у меня в рабочем столе.

Но возвращаюсь в год 1957.

Постоянные встречи с Анной, добрые отношения, что сложились в смене, сделали своё дело. Через месяц я уже работал спокойно.

Шахта «Полысаевская-1» – неглубокая и некатегорийная по метану. Откатка угля – по двум горизонтам троллейными электровозами, т.е. электровоз (как трамвай) подключается к контактной сети. На первый (верхний) горизонт со второго про­ложен грузовой уклон, а на-гора – ствол. Смена в шахту идёт тоже по уклону (но специальному). Это – ритуал: переодевшись, получив самоспасатели и шахтёрские лампы, вся смена собирается у входа в уклон. Все мужчины курят (папиросы и спички под землю брать запрещено!). Называется первый, кто идёт (строго по оче­реди!). Идёт первый, за ним по одному остальные. И каждый незаметно старается взглянуть на солнышко, даже если оно скрыто тучами (а вдруг в последний раз!). Между первым и вторым горизонтами – снова уклон (и снова под ногами трап и нет перил).

На первом горизонте расстояние от грузового ствола до грузового уклона при­мерно полтора километра. На этой трассе машинист электровоза управляется сам, без диспет­чера. Набрал партию груза – отвёз к стволу, обратный рейс – притащил порожняк. На втором (нижнем) горизонте расстояние – 20-30 км. Колея – однопутная с разми­новками. Участок прошёл – связь с диспетчером (в районе разминовки есть теле­фон), разрешение есть – двигай дальше.

Смена приняла меня хорошо. Первое время старались «водить меня за руку» все: плитовые, машинисты, электрослесарь и даже десятник по вентиляции (гаиш­ник на подземном транспорте). Брезентовый костюм, который был белесый (но­вый) и сразу выдавал во мне новичка, я скоро обмял и замазал (специально ползал по углю!). Признали своим машинисты, хотя им было за тридцать: я никогда не отказывался от работы. В конце смены нужен порожняк под дальнюю лаву или по­вести пассажирский состав – «Молодой, давай!» Неважно, что я поднимусь на-гора на 1-2 часа позже. Зато я знаю, что лава не осталась без порожняка (смена будет спокойно «качать») и смена прибыла по расписанию.

Я привык к шахтёрам. «Упряжка» уже не казалась трудной. Я свободно ориен­тировался в выработках, в полной темноте работал без фонаря – аккумулятор на поясе носить тяжело и неудобно. Работал вместе с посадчиками (отработанной лавы), проходчиками, комбайнером, т.е. узнавал, как и чем живёт шахта, и, ко­нечно, научился уважать труд этих людей, видя, что довольно часто они вынуж­дены рисковать жизнью.

Очень скоро пришло ощущение, что смена всей шахты (всех основных и вспо­могательных участков) – единый организм. И очень важно, чтобы каждая «деталь» этого организма была притёрта, не создавала бы помех работе, особенно при полной нагрузке. Шахта работает в три смены. Зачастую бывает, что первая и вторая смены подготовили лаву, т.е.:

- спустили комбайн (холостой ход);

- отпалили нишу, распалили лаву (Взорвали несколько зарядов по ходу бара ком­байна. Уголь дал трещины, и режущая часть бара будет легко брать этот пласт. А пласт – почти полтора метра.);

- завели режущую часть комбайна в подготовленную нишу.

В третью смену – «поехали», т.е. лава «закачала». Уголь из забоя по рештакам «идёт чулком», т.е. непрерывно. И мы, транспортники, должны успевать выдавать его на-гора. От машиниста электровоза требуется не только притащить порож­няк строго по графику. Порожняк нужно «подать под лаву» – т.е. поставить ваго­нетки под выход угля из забоя. Потом скомплектовать груз и – «бегом» к уклону. Стрелки машинист переводит сам: СЦБ в ту пору только разрабатывали. Маневро­вые работы под лавой – тоже сам.

Когда «лава качает», бывает жарко всем транспортникам: и машинистам элек­тровозов, и плитовым, и стволовым, и диспетчеру. После такой смены приятно сознавать, что ты – не споткнулся и не сломался, сработал так, как потребовалось. Наверное, если бы нас, студентов ТУ, сначала приучили бы к шахте, научили жить её заботами, то мои однокашники и не сбежали бы. Но не было такого предмета в нашей учебной программе. А, может быть, они поступили правильно, начав уст­раивать свою жизнь на знакомом месте? Об этом я потом много размышлял, но все связи были оборваны, и фактов у меня нет и сегодня.

В апреле 1958 г. на шахте началась реорганизация. Один машинист электро­воза в каждой смене оказался лишним. Ждали сокращений. Я собрался домой: тру­довой стаж (подземный!) для поступления в институт у меня уже есть. Но в отделе кадров мне сказали, что я, как молодой специалист, должен отработать три года. Предложили вновь учиться – осваивать профессию мастера-взрывника. Военко­мат предупредил: если останусь на шахте, мне будет отсрочка от призыва, если уеду – заберут в эту весну. С отделом кадров удалось договориться (меня уволили «по собственному желанию»), ну а служить – я был готов.

Почти месяц я отдыхал у мамы. Мама старалась всё время держать меня ря­дом. Даже в гости мы ходили вместе. Просто отдыхать надоело. Я пошёл (по ста­рой памяти) к электромеханику и попро­сил работу. «Давай на электростанцию кирпичного завода», – ответил он мне. Ут­ром следующего дня мы перевезли выде­ленную электростанцию на штатное место, отревизировали. Двигатель и генератор – в допуске, только немного «ведёт» сцеп­ление. Разобрали, отправили в мастер­скую. Но, когда вечером я объявился дома, меня уже ждала повестка военкомата.

 

 

 

 

 

Глава 5. «Служу Советскому Союзу!»

 

Проводы не получились: на следующий день нужно было быть в райцентре. С утра мама накрыла стол. Пришли два товарища, «Первой» в селе не было. Едва мы сели за стол, маму вызвали в больницу. Она знала, что уходит надолго, быстро по­целовала меня и ушла. Мы с товарищами немного посидели. Я прикрыл дверь и двинул на автобус.

Комплектовали нас быстро. Как выяснилось потом, эшелон из 10 теплушек, скомплектованный на европейской части страны, был уже на подходе к Новосибир­ску. На вокзале мы погрузились в свою теплушку – грузовой вагон с многоярус­ными нарами и свободным «пятачком» возле дверей. Нас прицепили к эшелону и – вперёд! Куда везут – никто не знает. Под утро миновали Юргу. Мне стало ясно, что движемся на восток, а я так хотел служить на западе страны!

Стояли, как правило, на глухих полустанках: наша орава «подметала» всё, что не успевали запирать. На одной из остановок всё оказалось запертым. К последнему вагону состава привязали запертый ларёк, и он «заковылял по шпалам» за нашим эшелоном. Была остановка у озера Байкал. Успели «мокнуться» в озеро: было жарко (конец мая), но вода – очень холодная. В Красноярске, Иркутске и т.д. к нашему со­ставу прицепляли уже укомплектованные теплушки. Так что к концу пути мы были уже в средине состава. В пути две недели – как же велика Россия!

Наконец, добрались до пересыльного пункта – порта Ванино. Здесь нас пере­одели. Удивительное зрелище: все – одинаковые, своих узнать невозможно.

Мы понемногу работали на благоустройстве нашего палаточного лагеря, но главное – нас комплектовали по командам и увозили. Дождался и я своей команды. Нас погрузили на пароход и объявили, что направляемся мы в г. Александровск – на Сахалине, в 29-ю школу военных операторов радиолокационных станций (РЛС) От­дельной дальневосточной армии противовоздушной обороны (ОДА ПВО). Все мы – с законченным средним или со средне-техническим образованием. Команда – 600 человек. Служить нам всего два года (повезло!): 6 месяцев – учёба, остальное время – служба где-нибудь на границе.

В Александровске – учебный центр ПВО: старые казармы (здесь готовили спе­циалистов не один десяток лет), двухъярусные кровати, полы вытерты настолько, что по ним неудобно ходить даже в сапогах – торчат сучки. Нас разбили на четыре учебные роты, по взводам и отделениям, представили командиров.

Сложно было вначале. «Отбой!» – за 45 секунд (если хотя бы один из нас не успел – –Взвод, подъём! –). И так несколько раз, пока все научатся быстро уклады­ваться. Эти секунды сержант не считает. Он зажигает спичку. Пока она горит, необ­ходимо разуться, раздеться, аккуратно уложить обмундирование на табуретку возле нар, сапоги – рядом, на них намотать портянки и сигануть в постель (мне нужно было сигать на второй этаж). И замереть, только через 5 минут после команды разрешается повернуться на другой бок (если кто-то пошевелился раньше 5 минут – «Взвод, подъём!»). Сержант объяснил нам: пока не научитесь быстро укладываться, не сумеете и быстро подняться. А ещё – и кросс с полной выкладкой (скатка – ши­нель, автомат, подсумки с автоматными дисками, противогаз), и помыть полы в ка­зарме и т.д. Самое страшное для меня – наряд на кухню. Его я избежал: на кухню всегда было много желающих. Караульную службу переносил спокойно, хотя нам постоянно напоминали, что однажды ночью на юге острова была «вырезана» за­става. После «Курса молодого бойца» закончилась адаптация: автомат ППШ с дис­ковым магазином при беге не раздражал, а как-то по особому укладывался вдоль тела, пилотка (как припаянная) держалась на голове («2 пальца – от брови, палец – от уха»). Мы научились прилично ходить строем. Разглядели своих командиров от­делений.

  Командир второго отделения – младший сержант Горчица – безобидный и добродуш­ный парень. Он знал все печатные органы всех коммунистических партий и очень гордился этим. Нравилось ему проводить политинформации. Замкомвзвода – командир первого отделения – младший сержант Мурашко. Он «строгал» из нас солдат. Сам всегда был одет по форме (я не видел, чтобы он расстёгивал воротник гимнастёрки даже на хозработах). Нам он не прощал несвежего подворотничка, грязи в карманах, длинных ногтей на пальцах рук и ног. Ежедневный утренний ос­мотр своих подчинённых проводил сам и всегда тщательно. Однажды и на меня «наехал»: я встал в строй на утренний осмотр в форме с парадными погонами (после увольнения в город забыл поменять). Перешивал за две минуты. Санкций не было.

Непросто было и потом. После «Курса молодого бойца» и принятия Присяги началась учёба: импульсная техника, радиолокация, тактика, устройство РЛС и, ко­нечно, Уставы, строевая подготовка, физическая, стрелковая, политическая, а ещё – наряды, караулы и т.д. Даже мне и другим, знавшим основы электро- и радиотех­ники, было не просто. После отбоя трещины на потолке «связывались» в радио­схемы, по которым непрерывно бежали импульсы. Но продолжалось это не больше одной-двух минут, и организм отключался до самой команды: «Подъём!» Но при таких нагрузках и жёстком режиме все, кто с гражданки пришёл с дефицитом веса, в те­чение трёх месяцев оказались сложенными удивительно пропорционально

Методика обучения у военных – «железная»: неуспевающих не было. Глав­ный упор – нештатные ситуации. В классе развёрнута  РЛС. Преподаватель назна­чает первого и второго операторов (так положено по штату: первый работает за ин­дикатором кругового обзора, второй – за индикатором высоты). Он поворачивает операторов спиной к аппаратным шкафам, и у нас, сидящих в классе, на глазах вы­водит РЛС из строя: вынимает из блоков предохранители и лампы, отключает целые блоки, сбивает их настройку. Потом командует операторам: «Включить РЛС!» и за­пускает секундомер. Неисправности нужно отыскать и устранить, включить РЛС, осмотреть воздушное пространство (в режиме «Обзор круговой»), по «местным предметам» убедиться, что станция видит нормально, и доложить как положено (а не как получится). Потом – «разбор полётов»: каждый курсант может предложить свою методику отыскания неисправностей. Я по неисправностям всегда работал с авометром – контролировал напряжение на основных контрольных гнёздах и только после этого соображал, «где собака зарыта». Иногда (при пустяковых неисправно­стях) тратил чуть больше времени, но неисправности находил без ошибок, с первого раза. Преподаватели были изумительные. Они свободно владели методикой обуче­ния, прекрасно знали предмет (высшее образование плюс служба на РЛС), умели обращаться с нами – молодыми курсантами. Устройство РЛС нам читал капитан Бо­гуш. Я мог его слушать часами. С удовольствием выполнял всевозможные регули­ровки при техобслуживании.

Конечно, без проблем никогда не бывает. Кто-то из курсантов (скорее всего, это был техник с телевизионной станции, призванный из Новосибирска) обронил в курилке, что СВЧ-излучение (передатчики РЛС работают на СВЧ) вредно дейст­вуют на организм: выпадают волосы, возможна импотенция. Через день об этом знали все. Рота (120 курсантов) затихла, готовы были бойкотировать занятия. Наш преподаватель довольно быстро «построил» нас: «Я на РЛС работаю свыше 15 лет, мои волосы даже не седеют (а копна волос у него была солидная!), детей у меня пока двое, и жена не жалуется». После этого все сомнения у нас отпали.

Политподготовка – 2-3 часа в неделю. Технология – как в школе: командир взвода (офицер с высшим образованием) объясняет тему, рекомендует прочесть какие-то публикации в периодической печати. Его лекцию мы записываем в специальной тетради. На следующем уроке – опрос, оценки. Так, исподволь, в нас воспиты­вали патриотизм, преданность партии и командирам, стремление добросовестно вы­полнять свои обязанности. Понятие «священный долг» обретало вполне конкретные черты. При таком подходе не было случая, чтобы кто-либо покинул свой пост, сбе­жал с боевым оружием.

Для меня эти уроки были чуть тягостными (я, вероятно, был уже сформиро­ван, чтобы «стойко переносить все тяготы военной службы»), но, как отличник, я должен был знать ту программу, что была утверждена Главным политуправлением, и правильно понимать документы, решения, принимаемые ЦК КПСС. Если приня­тые решения были очень важными, то по этим материалам выступал заместитель командира школы по политической части майор М. Выступал всегда очень инте­ресно, его все слушали очень внимательно.

Наш день (от подъёма до отбоя) был расписан по минутам, но это не казалось чем-то необычным или неудобным. В распорядке дня было и полтора часа личного вре­мени – только твоего, даже командира отделения нет рядом. Мы его проводили либо в Ленинской комнате (там было уютно), либо в спортзале. В Ленкомнате телевизора и даже «звука» не было, и я или писал письма, или читал. Библиотека в роте – вполне приличная: и классика, и советские писатели, и периодическая печать.

Здесь меня увлекли «толстые» журналы («Знамя», «Сибирские огни», «Нева» и др. Была и «Иностранная литература», но её я не читал). Стихов было много: и по­эты-фронтовики, и те, кто «разрабатывал» военную тематику. И сегодня я помню А.Бейлина:

 

…А на плечах лежат погоны

И нашей Родины судьба…

 

Зимой в выходной день с утра в казарме обязательно появлялся командир роты майор Ж. (фронтовик, но без образования). Высокий, стройный, от него прямо веяло силой. Он ставил всю роту на лыжи и сам вёл в сопки. Командиры взводов (лей­тенанты) в этот день всегда отдыхали. Мы, курсанты, эту дополнительную нагрузку воспринимали, мягко говоря, без особого удовольствия. А он, широко шагая на лы­жах впереди, громко и чётко выговаривал: «При больших нагрузках всякая «грязь» в ваших характерах всплывает наверх. Прислушайтесь к себе, когда молча ругаете меня за этот марш-бросок».

Клуб в части был, но его влияния на нашу жизнь было немного: кино – раз в неделю (но ходили организовано: если кто-то не хотел и таких набиралось много – не шла в кино вся рота), иногда – встречи с гражданской молодёжью. Это нам нра­вилось: приходили только девчата, в программе вечера – концерт художественной самодеятельности и танцы. Именно на одной из встреч совсем юная девчушка про­никновенным голосом спела нам в сопровождении нашего эстрадного ансамбля:

 

…Значит, вышло не так,

Как мечталось и снилось когда-то.

Значит, ты не ждала,

Значит, зря переписка велась.

Я тебя не виню:

Нелегко ждать три года солдата,

А друзьям напишу я –

Ты меня дождалась…

 

Совсем простая мелодия, слова – поэта-любителя, но девчушка – яркая, её голос, ка­залось, прикоснулся к каждому из находящихся в зале курсантов. В памяти это живо и сегодня.

Наша рота изучала РЛС метрового диапазона П-10 «Фиалка» (другие роты – П-8, П-20). «Фиалка» мне нравилась: хотя все схемы – ламповые, аппаратные шкафы – громоздкие, но в крытом кузове автомобиля ЗИС-151 всё расположено очень удобно. Даже антенна – огромная и, казалось, неуклюжая (типа «волновой ка­нал») – смонтирована между кабиной водителя и аппаратной, поднимается и опуска­ется лебёдкой.

Экзамены мы сдали все. Наиболее подготовленных (отличников) оставили (по приказу) учиться ещё три месяца. Среди них оказался и я. Нам дали ещё немного общеармейской подготовки, познакомили со всей номенклатурой РЛС. Закончив переподготовку, мы могли эксплуатировать ещё П-8 и П-20, узнали и то, что было на подходе в войска – П-12 «Енисей» и радиовысотомер. Нам присвоили звания («младший сержант»), поставили задачу: «Прибыть во Владивосток (на Чёрную речку), получить молодое пополнение, только что призванное на службу, и отбыть с ними для прохо­ждения службы на Камчатку».

 

Сержант Обидин Ю.Т., февраль, 1961 г.

 

На Чёрной речке – столпотворение, столько народу вместе я ещё не видел. В этой толпе отыскался мой одноклассник из села Тулы Валерий В. – он ещё в граж­данской одежде. Поговорили хорошо, но двигаться со мною на Камчатку он отка­зался. (Почему?  Видимо, быть ведомым ему не захотелось. Так мы больше и не встретились.)

Набрали мы команду, погрузились на пароход и отплыли на Камчатку. Чет­веро суток в море, периодически над нами появляются американские самолёты. Их силуэты, тактико-технические данные мы знали как таблицу умножения. Они хо­дят совсем рядом, в целях маскировки убираем всех военных с палубы. В Охот­ском море немного качнуло, но добрались до Петропавловска вполне благополучно. В порту погрузились на машины и двинулись в Южные Коряки (70 км).

Теперь уже мне, как командиру, пришлось со своим отделением проходить «Курс молодого бойца». Но не это было главным. Как только мы прибыли в свой радиотехнический полк, нам был объявлен приказ министра обороны Малиновского – нашему призыву (и последующим) служить три года (а не два, как говорили нам в военкомате). Меня это не очень расстроило: я хотел делать то, чему меня научили, был уверен, что у меня получится.

Командовали мы вдвоём с Иваном О., он был призван из Новосибирска. Там (при погрузке в эшелон) я обратил внимание на то, что его, единственного изо всех нас, провожала жена. Все остальные были холостяками. Уже на Сахалине у нас с ним сложились добрые отношения. Но когда здесь после отбоя он стал исчезать в самоволку, я предупредил: «Ещё раз уйдёшь, доложу по команде». Отношения ис­портились, но ненадолго: невозможно землякам на другом краю страны не замечать друг друга.

В Южных Коряках располагалось управление радиотехнического полка. Его боевые порядки – роты раскиданы по всему полуострову. Мне была уготована рота «Красный партизан», расположенная в посёлке Жупаново (примерно 150 км на се­веро-восток от Петропавловска). Туда после принятия присяги молодыми я и был командирован с семью «совсем зелёными» солдатами. Добирались снова морем, по­том я несколько раз летал в полк на Ан-2 и Ми-1 как пассажир.

Жупаново – небольшой посёлок на восточном побережье полуострова. Здесь – рыбокомбинат со своим рыболовным флотом, есть больница, клуб, общественная баня. Наша рота – за посёлком на горке. Это несколько домов, где живут офицеры (4) и старшины (2) с семьями, казарма, пункт управления, две РЛС с агрегатами пита­ния, передающий радиоцентр. С другой стороны горки – село, рыболовецкий колхоз «Красный партизан». В селе базируется группа биологов, работающих в Кронок­ском заповеднике. Территория заповедника начинается сразу за селом. Природа – изумительная: огромные хвойные деревья, яркая крупная трава, большие кусты жимолости, много берёз, но почва – «живая», т.к. постоянны землетрясения. Действующий вулкан – на расстоянии прямой видимости (пепел мы находили в двух ки­лометрах от антенн наших РЛС).

Жили в тесной связи с гражданским населением. В посёлок ездили за водой, хлебом, в баню (летом – на машине, зимой – на нартах, запряжённых собаками). Взамен выручали рыбокомбинат, когда на обработке рыбы не хватало рабочих рук. Это – разгрузка рыболовных судов, когда они приходят с уловом. Разгрузка – вручную, сразу – первичная сортировка. Рыбокомбинат перерабатывал камбалу (его продукция – «Камбала, обжаренная в масле» и «Камбала в томатном соусе»), всё остальное – выбрасывалось, в т.ч. палтус, крабы и др. Дружили мы и с биологами, я довольно часто бывал у них. Руководитель группы Владимир К. был постарше меня и на правах «старика» частенько повторял мне: «Это тебе сегодня жизнь кажется се­рой. Уедешь после службы и лет через десять будешь истории рассказывать про эти дни». В чём-то он прав!

Но жили мы всё-таки автономно. Всё нам необходимое на год (в т.ч. 20 кинофильмов) завозилось пароходом два раза в лето. И, конечно, мы сами ремонтировали казарму и производственные помещения (довольно часто, т.к. землетрясения – весь летний период), заготавливали дрова, содержали собак и т.д.

Но главное – охрана воздушной границы. Каждые сутки – развод и боевой приказ: «Заступить на охрану воздушной границы Союза Советских Социалистиче­ских Республик полному боевому расчёту в составе …» На охрану работали две РЛС типа П-8 «Факел» – очень громоздкие, колебательный контур передатчика пере­страивается перемещением бугелей под напряжением («эбонитовой палкой из-за угла»). Так что сменить рабочую частоту передатчика – проблема. Антенна РЛС ус­тановлена на земле (на растяжках). Поэтому, если скорость ветра достигает 20 м/сек, станцию выключают. Но и на этой технике мы работали успешно – цели проводили без провалов. Включали РЛС согласно приказу по радио из управления полка. В то время на границе всей страны  держали сплошное радиолокационное поле на высоте шесть километров (т.е всю границу страны видели постоянно).

Одна наша РЛС – передвижная, она смонтирована на двух автомобилях ЗиС-151 (аппаратном и агрегатном). Другая – стационарная – развёрнута в землянке. Передвижная  РЛС в начале лета во время итоговой проверки выезжает на запасную позицию (за 15-20 км). Непростое это дело: необходимо опустить и собрать антенны (РЛС и запросчика), уложить и закрепить всё по штатным местам. И в путь – по лесной раскисшей дороге. На запасной позиции развернуть станцию в боевой поря­док (т.е. снова поднять антенны, уложить кабели и т. д.), включить РЛС и давать по радио на пункт управления роты информацию по целям. Работали азартно, всегда укладывались в норматив.на *отлично*. Езди-ли, правда, не без приключений.

 

Вначале меня – командира после школы – приняли насто­рожённо: здесь были свои сержанты. Они почти год работали за экраном. Но техники не знали. Если что-то «вылетало» в схемах, вызывали командира взвода (старшего техника-лейтенанта). «Я должен знать и П-8, и агрегаты питания», – так я поставил себе задачу. Примерно через 2-3 недели всё нормализовалось: я стал чувствовать, как «дышит» моя аппаратура, какой из агрегатов питания обеспечивает наиболее ус­тойчивую работу РЛС и когда опрессовали форсунки запасного дизеля. А главное – все возникающие отказы я устранял сам, без офицера. Да и отказов аппаратуры стало гораздо меньше: профилактика, подстройка, регулировка блоков и всей сис­темы проводилась строго по графику и в полном объёме, даже если всё работало без замечаний. Командир взвода Эдуард Ш. был очень рад этому: ему стало «жить спо­койней», он смог даже съездить в отпуск на материк (за несколько лет). Я в это время исполнял его и свои обязанности.

Местные сержанты устроили мне свою проверку – в увольнении мне предло­жили выпить неразведенный спирт (водку на Камчатку тогда не завозили). И когда я не отказался (глотнул, задержал дыхание и небрежно запил водой из озера – выпи­вали на природе), меня признали своим.

Люди, живущие отдельной группой и занятые одним делом, в основном, дру­жат – по крайней мере, «не фокусничают» и делают дело на равных. Некоторые из роты пытались ходить в самоволку, но основная масса – настоящие парни, кото­рые несли ответственность за покой наших границ. Кстати, эта ответственность очень быстро делает из вчерашнего школьника надёжного солдата.

Мы были замкнуты на ограниченное количество операций-дел. Все очень бы­стро досконально усвоили обязанности и выполняли их – как будто идёт строем тридцать четвёртое классное отделение школы военных операторов: красиво и без напряжения. Микроклимат, совместимость людей в боевых расчётах отрабатывается как будто незаметно. Но, конечно, я, как заместитель командира взвода операторов, видел, что результаты работы расчётов разные. Не сразу, но удалось «сколотить» расчёт, который работал за экраном легко, даже изящно и всегда – на «отлично» (сверхдальнее обнаружение целей, их «проводка» без провалов). Этот расчёт был лучшим в полку. В его составе:

- ст. операторы РЛС Василий Б. и Анатолий К.,

- планшетист пункта управления Владимир Д.,

- ст. электромеханик Анатолий К.

Василий Б. – невысокого роста, коренастый, плотный. Немного суетлив за экра­ном, когда ведёт 5-6 целей. Но взгляд острый, цель «схватывает» по едва замет­ной отметке. Любит физический труд, но в аппаратуру лазит неохотно. Ему необ­ходимо приказать, иначе контрольные регулировки делать не будет («А чего аппа­ратуру дёргать, если она видит хорошо?»). В свободное время – баян, гитара (он – без всякого музыкального образования, только слух). С колхозниками всегда уст­раивает перепевки и, конечно, никто не знает столько частушек, сколько он. Есть у него и мелодии «для души». Одна из них – песня топографа:

 

           …Весеннее время и лунные ночи

            Топографу горе несут…

            А вечером поздно, вернувшись с работы,

            Усталый, при свете огня

            Гляжу на открытку, где милые очи

            С тоскою глядят на меня.

            Скажу, друзья, забыть нельзя

            Подружку, вместе делившую грусть.

            Дождись меня, любимая,

            Лишь только выпадет снег, я вернусь…

 

 Неуклюжие стихи с примесью «блатных» рифм, но пел он их очень хорошо. Где он взял их – не знаю. Призывался Василий из Восточной Сибири.

  Анатолий К. – высокий, стройный, с изящными усиками. Свободное время – лыжи (и обязательно брал с собой на прогулку одну из собак нашей упряжки). Со­вершенно невозмутим за экраном – если на экране 2-3 цели, ведёт их, разговаривая с кем-нибудь, и пощипывает струны гитары. Если появляется ещё новая цель, разго­вор прекращает, но спокоен и даже скуп в движениях (не трогает регулировок и тумблеров). По натуре – моторный, увлекающийся, не всегда умеющий «тормозить», сказать себе: «Нет!» В последний год службы серьёзно увлёкся Майей (молодой специалист по пушнине, из Ленинграда), уговаривал выйти за него замуж и вместе уехать на материк. («Нет, – сказала она. – Это я здесь для тебя единственная, а на материке ты меня бросишь».) Призывался он из Омска, мечтал стать юристом («Мне бы в жёны – дочку министра юстиции, и достаточно», – любил шутить он).

Анатолий стал юристом. Я был у него в Омске в конце семидесятых годов. Всё будто бы есть: квартира, жена, двое детей, а что-то не сложилось. Мечется, пьёт, бо­готворит собаку – лайку, что живёт у них в квартире (у нас в упряжке ходила похо­жая).

Владимир Д. и Анатолий К. – «камчадалы», т.е. призывались из Петропавлов­ска. Анатолий – на два года старше нас, Владимир – молодой солдат. Анатолий ув­лечён хоккеем. «Раскопал» в спортклубе рыбокомбината коньки, наклепал их на бо­тинки и поставил нас на лёд. Две зимы, если позволяла погода, мы на замёрзшем озере гоняли шайбу, разделившись на две команды. (В посёлке на коньках стоять некому: парни – молодые мужчины не остаются зимовать – уезжают на материк.) Ана­толий – каюр. И зимой, и летом он заботится о нашем «сезонном транспорте» – собаках. По штату он – старший электромеханик, наравне со всеми несёт боевое дежурство. Но главное – руками, кожей чувствует наши дизеля и бензиновые двигатели. С Вла­димиром очень много говорили о планах на будущее. Ему очень хотелось сделать так, как просматривалось у меня: школа, рабочий стаж, институт. И Владимир, и Анатолий умели свою работу делать легко и красиво, мне было приятно видеть это.

А работы было много. Нас в роте 22-25 человек, по штатному расписанию должно быть больше 30. Видимо, и поэтому у нас не было проблемы свободного времени: половина личного состава дежурит (сутки) в составе полного боевого рас­чёта, вторая половина в это время занята хозработами по жизнеобеспечению роты. На следующие сутки – поменялись ролями. И хорошо, если это «полотно постоян­ной занятости» укладывается ровно, без ЧП. Иначе – возрастает нагрузка на каждого, боевые расчёты не успевают отдыхать. А это обязательно сказывается на результа­тах боевой работы.

Но учёба – святое, есть графики проведения занятий (с объёмами и сроками), они должны быть выполнены (пусть даже 2-3 дня спустя). Весной комиссия из полка в течение часа безошибочно определит, как мы учились зимой. Подождёт, пока мы по команде из полка сгоняем на запасную позицию. И сразу по итогам обучения – приказ: общая оценка, и частности –

- наградить знаком «Отличник Советской Армии» …;

- присвоить «Первый класс» операторам ...

Приказ пойдёт в полк на утверждение командиру, но в нём уже ничего не поменяют.

Каких-либо мероприятий, направленных на создание и сплочение коллек­тива, не было. Замполит («серенький») ничего не умел и не мог (может быть, я от­носился к нему предвзято – но техники он не знал и, когда мы работали, его рядом не бывало). Офицерские жёны, которые (по советской классике) должны были «воспитывать и цементировать» коллектив через общественные мероприятия, нас, мягко говоря, терпели. Проблемы с ними были: мой старший электромеханик Анатолий встречался с женой старшины-сверхсрочника (по виду – сегодняшняя Валерия), переведённого к нам с Курил в средине года. Я, как товарищ, знал об этих встречах. Но что-либо посоветовать (кроме: «Да брось ты это – у них ведь двое детей.») не мог.

Было главное – ответственность за границу, постоянная занятость. Всё образовыва­лось само собой.

Времени для себя я имел меньше, чем в школе на Сахалине. Но удавалось и кое-что читать из библиотеки рыбокомбината (во время дежурства когда РЛС вы­ключена), и повторять материал средней школы. Я уже был уверен в том, что у меня будут вступительные экзамены.

 

Я не заметил, когда наша армия «заболела дедовщиной» – у нас на границе этого не было. Глубоко убеждён, что дедовщина – от:

- безделья;

- безразличия и лени сержантов и офицеров;

- низкой общей грамотности;

- семейного воспитания.

Детьми серьёзно и сегодня занимаются немногие родители (мне – повезло!).

В народе отношение к Советской Армии начало меняться уже в шестидесятых годах (двадцатого века). Сначала общественное мнение разделило её:

- на армию, которая выполняла боевые задачи в «горячих» точках планеты, держала «границу на замке»;

- и армию, которая была всё время была занята на сельхозработах, строила особняки для генералов и т.п.

КПСС через свои органы на местах ещё «держала обстановку под контролем». Но афганские события и приход «демократии» многое изменили. Сегодня война перестала быть событие», это – бизнес. Она идёт постоянно. Мы к ней привыкли. И нас уже невозможно чем-то удивить, вызвать действенную реакцию. В этой войне мы уже сдали половину Севастополя, Крым, Байконур. На очереди – Курилы, Сахалин. И всё это – под лозунгом «вхождения в мировую экономику».

Сегодняшний «День защитника» (убогая фантазия «семьи» первого прези­дента Ельцина) – нерабочий день. Но это совсем не праздник профессиональных во­енных. В моём сознании 23 Февраля – это день Армии и Флота. Нужно хотя бы взглянуть на свои армейские фотографии, вспомнить тех, с кем «давал воздух».

 

Служба срочная нужна и сегодня, и всегда. Но служба настоящая, трудная и ответственная, а не альтернативная, с постоянной маминой опекой. Иначе сего­дняшние молодые люди так и не станут взрослыми, ответственными, умеющими себя обслужить, не научатся заботиться о ком-либо.

Я не считаю, что потерял три с лишним года своей жизни – я многому нау­чился, стал взрослее и ответственней. Моя память многое хранит из тех лет:

- людей, с которыми мне довелось «стоять на границе»:

  те молодые парни после «Курса молодого бойца», с которыми я прибыл в роту, оказались почти «чистыми листами», т.е. мне несложно было сделать из них настоящих солдат. Уже через 9 месяцев они освоили свои обязанности, успешно сдали зачёты авторитетной комиссии и им был присвоен третий класс. Служили они «без фокусов», т.е. без самовольных отлучек, замечаний, пререканий со старшими по званию;

  старослужащие (те, что стали солдатами и специалистами здесь, в роте) – они были сложнее, но мы притёрлись достаточно скоро. Я и сегодня с удивлением и уважением вспоминаю, как много они могли работать (на распиловке дров, раз­грузке завоза, за экраном РЛС, на планшете, телеграфном ключе и т.д.) И всегда у всех(!) – обострённое чувство кому-то помочь. Но проблемы с ними были, в т.ч. и у меня. Двое моих электромехаников требовали постоянного контроля: один всё время норовил самовольно сбежать в посёлок (у него была судимость), второй во­обще не признавал дисциплины (до службы – водитель инкассаторской машины, привык «рулить» самостоятельно);

  старшины и офицеры – наверное, они служили достойно. Но особой теплоты в отношениях с ними не было. Даже у меня с командиром взвода операторов РЛС старшим лейтенантом Ш., с которым мы работали чаще и больше других (многие часы вдвоём в ограниченном пространстве над раскрытыми блоками станции);

- как трудно разгружать пароход, доставивший нам глубокой осенью ГСМ на весь год: ветер, океан «плюётся» – все мокрые. Вода, хотя и солёная, замерзает на наших куртках (их почему-то называют «шумшумками»). Бочки (250 л) – скользкие и тяжёлые, волна их тащит обратно, в океан. В перерыве веду свою команду в тёп­лый цех рыбокомбината. Работницы для нас термически обработали камбалу. Мы глотаем горячие куски довольно вкусной рыбы, Оттаиваем(!);

- огромные снега (больше, чем я видел в Сибири). За ночь засыпает и двери в радиопередающий центр, и вход в помещение РЛС. В помещение попадаем через люк в крыше. Ну а если ещё и ветер, то на дежурство за экраном идём, держась за натянутую верёвку. По весне этот снег тает за несколько дней. Тогда на позиции – «сплошная каша», пройти можно только в резиновых сапогах;

- поездки зимой на нарте, которую тянет собачья упряжка (7-11 собак). На нарте – железная бочка (250 л) и нас, военных, двое. А нарта скользит с такой скоро­стью, что слёзы из глаз выжимает. Но транспорт «базарный» – каюр, подавая ко­манды вожаку упряжки, должен кричать изо всех сил, чтобы вожак его услышал;

- постоянные землетрясения весной и летом. Толчки, как правило, не очень сильные, но печь на кухне постоянно «отходит» от своего штатного отверстия в потолке. Печь закована в железную оболочку, стянута уголками, поэтому не разваливается. Мы её двигаем на место и ждём завтрак. Правда, иногда толчки – прямо свирепые. В марте 1960 г. тряхнуло так, что развернуло агрегаты питания и повалило аппаратные шкафы. Но никто не пострадал. Привыкнуть можно. Да и когда вместе, легче побороть страх. А вот семьи офицеров и старшин, когда глава семьи – на службе? Тогда в марте все выскочили на снег босиком и в ночных рубашках, захватив детей;

- гора корюшки, добытой по весне. Над заливом – запах свежего огурца. Мы всю зиму сидели на сушёной картошке, а тут такой запах! Машину корюшки мы привезли в расположение роты, обработали её. Всю следующую зиму она шла вместо семечек на посиделках – перед отбоем у железной печки;

- марш-бросок на лыжах к леснику на территорию Кронокского заповедника, чтобы искупаться в горячих водах ключей и сразу полежать на чистом снегу (для пижонства). Вода в ключах – от 24 градусов до 43 и с массой очень полезных элементов. Но в ту пору нам не было необходимости что-либо лечить. Главное – нырнуть в водоём, не ошпариться и сразу – на снег.

До распадка, где бьют горячие ключи, около 10 км по глубокому нетронутому снегу. Нас шесть человек на лыжах с радиостанцией и, конечно, с оружием. Для нас это – бросок в рамках зимней учёбы, т.е. мы не прогуливаемся по заснеженной тайге, а идём в определённую точку на карте в условиях дефицита времени. И только после контрольной связи наступает отдых. В распадке чуть выше ключей дом лесника. Он живёт семьёй. Дом большой. Половина дома – жильё лесника, другая половина – ночлежка для гостей: уютно, 10 кроватей с чистым бельём, стол, стулья, посуда. Даже в ту пору в закрытой зоне были места для отдыха. Кто там отдыхал, «расслаблялся»? Конечно, не колхозные рыбаки и не вербованные на путину рабо­чие. А вот членов обкома комсомола из Петропавловска мы там встречали. Для них путь не близкий: самолётом – до Жупаново, потом – на лыжах. Все перемещения – по закрытой в ту пору территории да ещё и по заповеднику.

Место это было известно с 1939 г, именно тогда сюда добралась комплексная экспе­диция, которая смогла проанализировать воду ключей. На стене (видимо, до сих пор) висит рабочий протокол анализа воды. И чего только эта вода ни содержит! По-моему, никто из нас так и не прочитал этот протокол до конца. Но как всё это влияет на организм – единственная фраза: «При купании не погружать область сердца». Конечно, это мы прочитали уже поздно вечером. Когда после купания поднимались в гору (метров 10), каждый почувствовал, где у него сердце. А грибок между паль­цами ног у одного из нас, который беспокоил его несколько месяцев и не помогали обращения в больницу, исчез после нескольких купаний;

- мой краткосрочный отпуск домой. Меня отметили за чёткую работу моего боевого расчёта при подведении итогов за год (мой первый год на Камчатке). Слу­чай – совсем неординарный: в отпуск из всего полка ездили 2-3 солдата срочной службы и, как правило, из управления полка. Отпуск – 10 дней (без дороги). Он за­нял два месяца: вертолётом – до Петропавловска, пароходом – до Владивостока, по­ездом – до Новосибирска и ещё бесконечные ожидания при пересадках;

- приём в КПСС. Замполит уже агитировал меня, но я «зрел» долго. Собрание провели «в условиях, приближённых к боевым»: мы с командиром в это время вскрывали ртутную линию задержки эхо-сигнала для промывки (начала давать сбои система селекции подвижных целей). Полк по радио запросил отчёт парторга. Коммунисты собрались здесь же, в помещении станции, и проголосовали за приём меня в кандидаты, и парторг отправил свой отчёт вовремя. Потом, уже в институте, когда закончился мой кандидатский стаж, и я не смог представить две рекомендации членов КПСС (никто из окружающих не знал меня в течение года), меня отчислили из кан­дидатов;

- долгие дни и ночи за экраном. В помещении-землянке уютно, мягко шеле­стят вентиляторы отдельных блоков, чуть басят трансформаторы. Ночью второму оператору (за индикатором высоты) делать нечего (экран чист). Он, как правило, дремлет. Первый оператор (за индикатором кругового обзора) один в радиусе 200 км видит воздушную обстановку и, конечно, пространство над государственной границей. Эта ответственность не позволяет отрываться от экрана. Но думать можно обо всём, никто не мешает. Иногда в зоне обнаружения станции появляется воздуш­ный шар. (Их часто запускали американцы). Это – наказание: шар перемещается медленно, ползёт по экрану 2-3 часа, а нужно постоянно считывать его координаты («язык болит»). Днём веселее: в зоне – транспортные самолёты (Ли-2), истребители ПВО, иностранные самолёты. В последнюю перед демобилизацией зиму, когда мы развернули и «облетали» новую РЛС П-12 «Енисей», мы видели, как на Аляске стартует цель («хватали» её сразу на взлётной полосе, едва она начинала набирать высоту). Первого мая 1960 г. мы тоже вели У-2, аналог того, что был сбит под Свердловском боевым расчётом комплекса С-75 под командованием ст. лейтенанта Шелудько Николая Ивановича.

 

За событиями, связанными с У-2, я следил достаточно долго, пока они не сложи­лись в определённое полотно. И как это всё сложилось, я попробую расска­зать.

Итак, первое мая 1960 г. Рано утром самолёт-невидимка У-2 (так его тогда называли) пересёк нашу южную государственную границу и на высоте 20 км пошёл на север. На перехват его был поднят истребитель, но пилотировал его (почему-то) лётчик-испытатель. Навести истребитель на цель не удалось: пилот не обнаружил цель. Позже по этой цели не сработала одна из РЛС системы ПВО, так что ко вре­мени построения войск на первомайский парад в Москве нарушитель границы был уже на подходе к Свердловску.

Боевой расчёт (под командованием Шелудько Н.И.) ракетного дивизиона, при­крывающего Свердловск, сработал грамотно и чётко. РЛС предварительной раз­ведки и целеуказаний П-12 «Енисей» обнаружила У-2 на предельной дальности. С командиром дивизиона связаться не удалось (праздник ведь!), и решение на унич­тожение цели пришлось принимать молодому старшему лейтенанту Николаю Шелудько. Включённый по его команде ракетный комплекс цель обнаружил сразу. Произвели захват и повели её. Когда цель вошла в зону поражения, был произведён пуск од­ной ракеты. Ракета поразила цель, о чём засвидетельствовала характерная отметка на экранах.

Пилот У-2 Пауэрс по своим приборам видел, что его обнаружили и ведут. Он покидает самолёт. Не катапультируется, а переваливается через борт. Как потом по­казало расследование, если бы он воспользовался катапультой, то был бы уничто­жен. Пауэрс приземлился благополучно.

Он нацепил на себя плакат с просьбой помочь ему (за доллары) добраться до американского посольства. К нему на лошадке подъехали колхозники (рядом было поле, на котором они сеяли), усадили его в телегу. Когда этот экипаж подкатил в де­ревне к правлению колхоза, Пауэрса уже ждали ребята из КГБ. То, что нашли на месте падения У-2, было погружено в армейский автомобиль и отправлено в Мо­скву.

Это был 26-й и последний вылет самолёта-невидимки У-2 с базы ВВС США в Пешеваре в сторону России. Американцам нравилось залетать в наше воздушное пространство. Они называли это «дразнить красного медведя»: самолёт-наруши­тель шёл на высоте свыше 20 км и был неуязвим. Н.С.Хрущёва это очень злило. И когда 01.05.60 (прямо на трибуне мавзолея во время первомайского парада) ему до­ложили, что У-2 сбит, он позвонил П.Грушину (главному конструктору ракетного комплекса) и сказал: «У тебя есть пару часов сво­бодного времени? Я приеду и вручу тебе орден». Приехал, вручил, с удовольствием выпили и спели «Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой…» По Пауэрсу сработал ракетный комплекс «Двина», а П.Грушин за свою жизнь разработал не­сколько ра­кетных комплексов.

«Тайны забытых побед».

Культура (т). 04.03.09.

 

Соседний (под Свердловском) ракетный дивизион работал в это же время ещё по двум целям, и одна из них была сбита. Как стало известно потом, в районе Перми оказалась пара наших истребителей, которые не отвечали на запросы комплекса об их принадлежности (говорят, что у них в аппаратуре опознавания стоял вчерашний код). Истребители были обстреляны, один из лётчиков погиб.

Только в 2007 г, когда ТВ показало несколько документальных фильмов из се­рии «Империя Королёва», я обратил внимание на несколько кадров, освещающих эти события. В тот день по У-2 и нашим истребителям израсходовали 14 ракет.

 

На Камчатке в это время дежурный расчёт нашей РЛС, включённой по гра­фику (создания сплошного радиолокационного поля на наших границах), обнаружил цель на юге полуострова. Команда «Воздух!» застала нас в столовой. Мы заканчи­вали завтрак. Полный боевой расчёт быстро и без суеты занял свои места и начал работать по цели. Занял своё место и я, командир полного боевого расчёта операто­ров. Когда глаза адаптировались, я увидел на экране крупную устойчивую отметку. Перемещается над нейтральными водами, идёт ровно, без провалов. По характеру отметки определить тип самолёта не сумели: отметка новая, у нас на экране впер­вые. Замерить высоту не удалось: по гониометру – свыше 15км. С Елизовского аэ­родрома (там базировался полк истребителей ПВО) поднялась пара истребителей, которые сопроводили цель на север. Мы довели эту троицу до дальней границы нашей зоны сопровождения. Потом стало известно: самолёт У-2 шёл на высоте 20 км. Пара наших МиГов не смогла достать его по высоте. На следующий день ис­требительный полк получил две современные машины, оснащённые ракетами класса воздух-воздух. Но командир этого полка был снят как несоответствующий занимаемой должности. Наша рота расконсервировала зенитно-пулемётную уста­новку ЗПУ-2, в каждое отделение было добавлено по пулемёту Дегтярёва (мы имели на вооружении карабины СКС).

А старшего лейтенанта Н.Ш. начали осаждать всевозможные комиссии – проверяли, всё ли он сделал согласно нормативным документам. Конечно, нашли нарушения. И главное из них – почему он стрелял одной ракетой (по документации вероятность поражения цели одной ракетой равна 0,67), а не залпом из трёх ракет ( вероятность поражения – 0,99). «Комиссий было столько, что я дал команду жене «сушить су­хари», – так рассказывал мне Николай Иванович. Наконец, была последняя комис­сия, которую возглавлял старенький генерал. Ему-то Н.Ш. сумел объяснить, что у него в дивизионе в то утро было всего три ракеты. И он предполагал, что за первой целью может появиться ещё и не одна. Генерал ему поверил: «Так его, супостата!» Потом пришёл Указ о награждении Н.Ш. орденом Красной Звезды, ему присвоили очередное воинское звание – капитан. Он участвовал в заседаниях суда над Паур­сом. Именно на суде они увидели друг друга. Оба – одного возраста, в равных зва­ниях, ещё стройные, молодые и красивые.

Заканчивал службу Н.Ш. командиром ракетного дивизиона, прикрывающего Ижевск. Вскоре это прикрытие было снято. (Главнокомандующий в то время прика­зал снять почти все объектовые прикрытия). Дивизион был расформирован. Выйдя на пенсию, Н.Ш. работал заместителем директора Мотозавода по гражданской обо­роне. Вот тогда мы и общались с ним – я в ту пору исполнял обязанности началь­ника штаба противорадиационной и противохимической службы завода.

Закончил Н.Ш. плохо – после того, как его «ушли» с работы, увлёкся наркотиками. Но некролог о его кончине наши республиканские газеты всё-таки напеча­тали;

 

- и, конечно, прощание с ротой я помню. Я улетал в полк на демобилизацию один. Готовились поступать в институты мы втроём, но вызов пришёл только мне. Вечером мы, старослужащие, выпили по рюмке и молча посидели. Меня мучило, что командир, присланный мне на замену, оказался полной противоположностью мне: не знал и не хотел знать техники, покрикивал на подчинённых и т.д. А утром на взлётной полосе местного аэродрома (небольшом, относительно ровном поле) ока­зались все, свободные от дежурства. Я – уже в самолёте, в дверном проёме. Звучит: «Смирно!» Узнаю по голосу, что скомандовал мой старший оператор Анатолий. Моя рука непроизвольно вскинулась к виску, все замерли. В следующий момент захлопнулась дверь, взревел двигатель, и Ан-2 пошёл на взлёт.

В полку (Южные Коряки) нас собралось 13 человек со всего побережья. Это была единственная группа со всего полка, которая была демобилизована почти в срок. Были проблемы с билетами на пароход до Владивостока. Была ещё встреча в порту с жителями Жупаново, которые теперь жили в Петропавловске (приятная и грустная). Но на материк мы ушли строго по расписанию.

Уже в Охотском море из последних известий по радио мы узнали о том, что на Кубе – неспокойно, и министр обороны приказал временно прекратить демобили­зацию. По прибытию в Новосибирск сразу объявился в военкомате, чтобы уточнить кто я – военный или гражданский. «Ладно, – сказали мне, – сдавай экзамены в инсти­тут, справимся без тебя». Как стало известно потом, мои операторы демобилизова­лись только в декабре.

 

 

 

 

Глава 6. Ученье – свет.

 

Вступительные экзамены я сдал, выдержал конкурс и был принят в НЭТИ на специальность «Полупроводниковые приборы». Был уже август 1961 г.

В группе, в которую меня зачислили, оказалось четверо парней и 26 девчат. Сразу же (с первого сентября) нас отправили в Кочковский район на уборку уро­жая. Нашу учебную группу ПДБ-111 расквартировали в селе Жуланка (примерно 100 км от железной дороги): нам выделили отдельную постройку с едиными на­рами (на полпомещения) и железной печкой. Пищеблок – отдельно, тоже рядом. Недалеко от нас поселилась ещё одна группа (ПДБ-110). В ней (наоборот) было всего несколько девчат. Работа наша – первич­ная обработка зерна. Работали по сменам, в смену выходила вся группа, кроме приболевших и поваров. И отдыхать после смены на общие нары укладывались все вместе: парни – справа, девчата – слева (поближе к печке). На границе раздела – староста Юра Б. и профорг Майя. Через несколько дней нам привезли кино. Ко­гда после сеанса мы вернулись из клуба, то все индивидуальные одеяла на нарах оказались сшитыми в одно – *коммунистическое.* Так его назвали девчата. Под этим общим одеялом мы про­жили всё время, пока жили в Жуланке.

Здесь на общей и достаточно напряжённой работе проявились основные черты каждого и отдельные симпатии. Эти симпатии на 3-4 курсах закончились свадьбами. А я почувствовал, что женский коллектив – это ох, как непросто! Но всех девчат я смог «продифференцировать», т.е. мне стало ясно, кто чего стоит.

Сначала были просто отдельные девчата. Всем – около двадцати лет, после окончания средней школы они 2-3 года проработали на полупроводниковом за­воде. Уже взрослые, достаточно привлекательные, но привыкшие к комфорту, косметике и, зачастую, не умеющие работать деревянной лопатой для зерна, плицей. Плицу обходили многие: она – железная, захватывает 8-10 кг зерна, и ра­ботать ею нужно, согнувшись. Но главное:

- в них (девчатах) было много «я»

- и они совсем не признавали «мы».

Например, после второй смены основная масса устаёт и засыпает, едва добравшись до нар. Но находятся 2-3 подружки, которые не устали и… не договорили. Включают свет и – бесконечные разговоры в полный голос, смех. Пытался объяс­нять, убеждать – не помогает. Тогда незаметно выходил во двор и «снимал фазу» с входной электрической сети (благо у меня с собой были диэлектрические пер­чатки). В помещении гас свет, в темноте все быстро засыпали.

Через неделю-другую мы уже как-то организовались, стали помогать друг другу, заботиться не только о себе, но и о других. Появились лидеры (две Та­мары), те, кто умеет и всегда работает в полную силу (Аня, Галя, Лариса), и те, кто никогда не перерабатывает. Появились общие песни, но мне они не нрави­лись: какие-то несерьёзные, детские.

Лариса заметно отличалась от всех девчат группы: скромная (даже скрыт­ная), умела делать и делала любую работу (поваром, на зерне) добросовестно. Тёмноглазая, чуть выше среднего роста, с «осиной» талией и роскошным (но все­гда ухоженным) бюстом, длинными стройными ногами, она, казалось, всегда чув­ствовала мой заинтересованный взгляд. И сразу поворачивалась ко мне, открыто и дружески улыбаясь (как подсолнух к солнышку). И пела она свои песни (иногда только для меня):

           …По такому случаю

           Всю себя измучаю.

           Стану я самой лучшею,

            Ты только подожди…

 

Она знала многие бардовские песни. Её грудной голос доносил до моего сознания нечто большее, чем хорошие стихи. А «Говорят, в тёмной чаще колдунья живёт» она только мне спела в последний вечер перед нашим отъездом из деревни. Наши отношения сразу складывались теплее, откровеннее, чем со всеми остальными. Но мы всегда были на виду, и наши отношения приняли какой-то платонический от­тенок. Я чувствовал, что наши отношения могут привести к близости, к чему-то большему. Но не сложилось.

На четвёртом курсе Лариса выходила замуж. Он – тоже студент (на курс старше), но ему помогали состоятельные родители. Именно они настояли, чтобы он после окончания института на работу (в г. Ставрополь) поехал вдвоём с женой. Перед самой свадьбой Лариса навязала мне «выяснение отношений»:

– Скажи, я тебе нужна? Если да – я не выйду замуж за Костю.

(Наверное, я струсил: я не представлял, как можно начать новую жизнь без средств, без чьей-либо помощи не одному, а с женщиной, которая мне дорога.)

– Ты – чудо, но замуж ты всё-таки выходи.

На свадьбе (а гуляли мы всей группой) отец Ларисы узнал меня. «Смотри, – сказал он матери, – это – тот парень, про которого нам дочь рассказывала и показывала его фотографию». Тон – доброжелательный, а во взгляде – какое-то сожа­ление. Крепко это меня царапнуло. Мне показалось, что я теряю что-то необыкновенное.

 

Летом 2007 г Лариса позвонила мне. Я не сразу узнал её голос: он такой же грудной, но в нём появилась какая-то стервозность. Сообщила, что звонит из Новосибирска, выезжает к себе в Ставрополь. Едет через Ижевск: у неё здесь живут род­ственники. Сообщила, что позвонит, когда будет в Ижевске. Я с волнением вы­слушал её и… отключил телефон на неделю, чтобы нам дожить жизнь без лиш­них сожалений.

 

А первый курс был трудным и определяющим. Из четверых парней, зачислен­ных в нашу группу по результатам вступительных экзаменов, до диплома добрёл я один. Остальные были отчислены за неуспеваемость. Проблемы, ко­нечно, были и у меня. На втором курсе не сумел сдать с первого захода теорети­ческую механику и остался без стипендии. Собрался уходить на вечернее отделе­ние, но деканат не разрешил. Помогли мне «фиалки» (так я называл девчат в группе): они в течение всего семестра собирали мне стипендию (по 2 руб. каждая). Кто автор этой идеи – я так и не знаю. Чуть позже до меня дошло: нам, всей группе ПДБ-111, повезло: удалось пожить самостоятельно, поработать в непро­стых условиях «трудового десанта» (было такое выражение). Именно это время соеди­нило нас крепче, чем лекции, семинары и праздники в течение 5 лет.

 

  Сомнения в том, правильно ли я выбрал свой жизненный путь, в ту пору ещё возникали. Иногда тянуло в журналистику:

 

(…Трое суток шагать,

Трое суток не спать

           Ради нескольких строчек в газете…)

 

и в особые условия работы (под воду, в небо, ядерную физику), но в сознании уже навечно закреплялось – если не получается заниматься любимым делом, то отыщи в любом деле то, куда ты вложишь душу (в развитие Сенеки: «…перенеси с достоинством то, что изменить не можешь».)

 

На третьем курсе меня уже брали в команды по разгрузке барж (с лесом, се­ном). Лето оказалось свободным, нас уже никуда не посылали. Мы, втроём, по­шли подработать в Зеленстрой: меняли поребрик тротуаров, дернили резервуары на станции водоочистки. Работа тяжёлая (да ещё в жару!), но за сезон нам хорошо заплатили. Удалось полностью «заменить гардероб» и ещё осталось на праздники. На четвёртом курсе стало совсем свободно с деньгами: меня взяли на полставки лаборантом на нашу кафедру.

Пока я учился и жил самостоятельно в Новосибирске, у мамы я бывал только на каникулах (1-2 недели в год). Она всегда дипломатично интересовалась, «как я свожу концы с концами», может ли она чем-нибудь помочь. Но у меня «всё было в порядке». Я ведь знал, что живёт она трудно. Как пациент, я для неё был достаточно прост. Она сразу назначала мне курс инъекций, после которого «всё вокруг становилось интересным и привлекательным».

В комиссию по распределению молодых специалистов я шёл вторым (по сред­нему баллу). Выбор (куда ехать работать после получения диплома) ещё был, было и предложение остаться на кафедре (мечта почти всех «фиалок»). Но я вы­брал г. Ижевск, п/я 45 Министерства оборонной промышленности.

В НЭТИ была и военная кафедра. С меня в течение нескольких семестров и лагерного сбора сделали офицера-ракетчика. Мы изучали комплекс С-75 (ком­плекс в шестикабинном варианте работал во Вьетнаме, по Пауэрсу работал уже трёхкабинный). Курс был сложным, но интересным. Сборы, как это было при­нято, должны были «как-то подстругать» тех, кто не служил. Но была работа и для меня – сезонные регламентные работы на РЛС П-12, входившей в ракетный комплекс. Эти сборы мы проходили в ракетном дивизионе, прикрывающем г.Кемерово.

Пока я был студентом, кроме своих «фиалок», я мало с кем общался, но близ­кие мне люди, конечно, были:

- отслужил и появился в городе Валентин Н. Конечно, после Тулы и Быстровки, его ухаживаний за моей соклассницей Аллой Г., моих рецензий на его юношеские стихи, нашей причастности к шахтёрскому труду, воинской службе на Камчатке мы не могли не встречаться;

- по воле случая со мною в комнате стал жить Алик К. Он после окончания сред­ней школы уехал от родителей (из военного городка) поступать в институт. Но с первого захода в НЭТИ не попал. К родителям возвращаться не захотел. Мы, втроём, вынуждены были общаться друг с другом. Наверное, это было хорошо для всех. Алик – высокий, угластый, с солидным запасом знаний (не только школьных), но «ёж» по характеру: даже с близкими людьми разговаривал с не­скрываемым превосходством (я углядел в этом юношеский максимализм и посто­янно старался сгладить это). Общение с нами, прошедшими срочную службу, с моими «фиалками» как-то его чуть сгладило. После моего отъезда в Ижевск он несколько лет «ковал» себя сам. Это были мужские дела: экспедиция в Казахстан на КРАЗах (он уже работал в СО АН), срочная служба в Норильске, работа на монтаже ракетных шахт для SS-18 (РС-20А) и т.п. Моё влияние на него оставалось, хотя встречались мы 1-2 раза в год. Потом, когда в его жизни появилась Ольга (не без моих усилий) и заменила ему Веру, её влияние оказалось сильнее, и мы почти на 8 лет стали ненужными друг другу.

 

Сегодня я встречаюсь и с Валентином, когда бываю в Новосибирске, и с Аликом. Он живёт почти рядом, в Ижевске. Но эти встречи тепла и радости нам (всем) приносят немного:  «что-то главное пропало».

 

Дипломную работу я делал на кафедре, но защищать её нужно было на за­воде полупроводниковых приборов (тогда – п/я 63). Тема – механическая обра­ботка кремния. В ту пору на кафедре было налажено производство кремниевых датчиков. Я (лаборант) на полукустарном оборудовании получал вполне прилич­ные плоскопараллельные пластины толщиной 100 и 200 микрон. Работу приняли хо­рошо. Я получил звание инженера электронной техники и диплом по специально­сти «Полупроводниковые приборы».

Я много узнал, понял и усвоил в свои студенческие годы. Именно в это время меня особенно потянуло к тому, что относится к культуре, искусству. Я ус­певал смотреть все новые фильмы, следить за новинками художественной литера­туры, стихами (это стало необходимостью) и, конечно, ходить в театры, бывать на эстрадных концертах.

В этот период я «одолел» весь репертуар театра оперы и балета. Но это – «по приказу»: я считал, что это нужно сделать обязательно. Потом это может и не получиться. В драматических театрах посмотрел отдельные спектакли (без особого восторга) и уяснил, что «драма мне действует на нервы». Репертуар театра опе­ретты посмотрел ещё раз в последний (перед защитой диплома) год. И правильно сделал: потом спектакли такого уровня мне довелось увидеть всего несколько раз (в Киеве, Житомире и Харькове). Пробовал регулярно посещать картинную галерею, но удовольствия от этого не получал.

И, конечно, старался увидеть и услышать всех тех «звёзд», что приезжали к нам на гастроли. Их было много: А.Райкин, М.Эсамбаев, М. Кузнецов, А. Гонча­ров (он удивительно читал В.Маяковского и С.Есенина в одном отделении кон­церта), Г. Великанова («Клён ты мой опавший…»), М.Кристалинская:

 

…Тик-тик-так – стучат часы

            За три тысячи вёрст я слышу.

            Тик-тик-так стучат часы

            У тебя на руке…

 

Т.Миансарова, Р.Неменова:

 

            …Как тебе служится,

            С кем тебе дружится,

            Мой молчаливый солдат?..

 

Б.Окуджава, В.Высоцкий. Помню встречу с Э.Асадовым у нас, в актовом зале НЭТИ. Он, потерявший зрение на войне, легендарный ракетчик, выплёскивал на нас, студентов, свои ещё не опубликованные лирические стихи, отрывки из поэмы «Галина»

            …В двадцать пять уже не верят в чудо,

            Да и слов слезами не вернуть…

 

  Всё это – близкая и понятная мне культура. В центре её внимания – понят­ный мне советский человек – гражданин с его чувствами, симпатиями. (Шансон, городской романс тогда считали «неприличным», по радио и теле он не звучал. Не звучали и барды, но они пели на концертных площадках, и начали появляться записи, сделанные во время выступлений Б. Окуджавы и В. Высоцкого). Всё это сегодня называют «совковым романтизмом» с этаким пренебрежительно-состра­дательным оттенком. Это, по-моему, придумал «разжиревший» еврей, которого коммунисты держали «в чёрном теле». Но, видит Бог, тогда со сцены и по радио звучало:

 

                     …Я тебя немножечко ревную

                     К совещаньям, книгам и друзьям… (М. Кристалинская),

 

                     …Деревенька моя, святая, как хлеб… (О. Воронец).

 

Звучит это иногда и сегодня, но больше и чаще – другое:

 

                     …Я - беременна, это – временно…

                     …Мёрзлые пальцы без горячей воды… (Земфира)

 

Неужели не видно и не слышно, что это – убого? Мы – славяне, слово для нас все­гда было первичным и главным. Т.е. мы позволили захватить эстраду, культуру и СМИ безграмотным «нехристям». Правда, нашу сегодняшнюю эстраду мы назы­ваем «попсой». Но всё это непрерывно лезет и на радио, и теле. Может быть, мы зря убрали цензуру?

Но вернусь в 1966 г.

Остались формальности: оформить брак, получить подъёмные и отбыть в Ижевск. Проблем с оформлением брака не было. Со Светланой мы были знакомы с весны 1956 г. Я тогда заканчивал десятилетку. Она – студентка училища (культпросвет) была у нас в селе на практике. Мои ухаживания «сразили» её сразу. Мы встреча­лись, пока жили в Быстровке. Потом, когда я служил, переписывались. Встреча­лись и когда я учился в институте, т.е. мы (оба) знали, что рядом всегда есть чело­век, встречи с которым приносят радость. Перед защитой диплома мы уже знали, что у нас будет ребёнок.

После недолгих раздумий я принял решение – наши отношения нужно офор­мить официально.

Мы зарегистрировались. На регистрацию с моей стороны был приглашён только Алик. Он чуть припоздал, но объявился в ЗАГСе в строгом парадном кос­тюме и с шикарным букетом. Мы скромно отпраздновали рождение новой семьи.

 

 

 

 

 

Глава 7. «Дифферент – на корму!»                                                     

(*Команда экипажу субмарины  на подвсплытие, чтобы сориентироваться и идти к цели.)

 

И жизнь идёт, как нить с веретена.

 

В Ижевск я прибыл согласно предписанию первого августа 1966 г. Оформил­ся на п/я 45 (ныне – НИТИ «Прогресс») и приступил к работе инженером свароч­ной лаборатории. Попал «в струю»: лаборатория только что получила несколько авторских свидетельств на способ и оборудование для сварки сильфонов с флан­цами. Мы разработали чертежи источника питания сварочной дуги (в силовой цепи – 20 транзисторов П-210) и стола, запустили в производство и изготовили 20 уста­новок УДCC. После изготовления я их все отладил и сдал заказчику (объездил все предприятия заказчиков в Москве, Харькове, Туле, Новосибирске, Саратове). Результат этой работы – кандидатская диссертация, которую защитил начальник нашей лаборатории Николай Т.

  Работа в сварочной лаборатории была коллективной и достаточно интерес­ной по тематике. С электрическими схемами, кроме меня, работали ещё двое:

- Владимир К. – спокойный, с неторопливыми движениями, умница, он очень свободно «вязал» электрические схемы, любил во всём докапываться до основания;

- Виктор С. – всё делал также добросовестно и основательно, но более «моторный», любил всякие «подначки». К нам он пришёл после ленинградского института, и юмор его – именно ленинградский.

Были среди нас ещё несколько конструкторов. Все мы – достаточно молодые. С азартом разрабатывали схемы, макетировали их, сопровождали изготовление но­вого сварочного оборудования.

Именно среди этих людей складывался мой имидж, приходило уменье разговаривать по делу с незнакомыми специалистами. Через пару лет я лично знал своих коллег по всему Союзу. Часто бывал в институте сварки им. Е.О. Патона в Киеве и во ВНИИЭСО в Ленинграде

Вскоре ко мне приехала жена, появилась дочь Елена

В общем, проблем было достаточно, но главная – мало денег. И, когда я уже неплохо знал сварочное оборудование, меня пригласили поработать на Мотозаводе (на полставки). Предложили обслуживать и ремонтировать то, что «шло неровно»: оборудование для малоамперной импульсной аргонодуговой сварки, для сварки электронным лучом. С деньгами стало легче, но проблем меньше не стало. Я задерживался на второй работе, ездил в командировки, а дома без меня оставаться не хотели.

Чуть спокойнее стало, когда закончился мой срок молодого специалиста (1969 г), и я перешёл работать на Мотозавод в лабораторию сварки отдела Глав­ного металлурга. Снова – небольшой коллектив и полная самостоятельность в вы­боре направлений работы. Начальник лаборатории Виктор А. – достаточно «серенький» инженер-технолог. Он знал в сварке «вчерашний день», то, что проходил в институте, но для него этого было достаточно. Почти всё своё рабо­чее время он с азартом тратил на общественные дела: внедрял НОТ, подсчитывал всевозможные коэффициенты, подводя итоги соцсоревнования, постоянно был председателем какой-нибудь общественной комиссии и там заседал. Но замести­тель главного металлурга Николай И. был «то, что надо»: ему всё было интересно, он всегда поддерживал мои технические начинания.

 

Мне с ним выпало работать долго (свыше 20 лет) – до тех пор, пока не началась ре­организация предприятия, связанная с приходом демократии (читай – «пока не нача­лось разворовывание предприятия»), и отдел главного металлурга упразднили. Николай умел работать с людьми. (Сегодня его уже нет, хотя он был всего на три года старше меня.)

 

Завод в ту пору был одним из ведущих предприятий отрасли. Мы работали на лётчиков, моряков и пехоту (т.е. на заводе было три представительства заказчи­ков). В год мы осваивали до 50 новых изделий, т.е. делали несколько экземпляров, иногда даже по «белкам» и эскизам разработчика, и передавали свою технологию на серийные заводы отрасли. На заводе работало около 22,0 тыс. основных рабочих. В отделе металлурга трудились почти 200 человек, а были ещё и более крупные службы: ОКБ, технологическая, инструментальная и т.д.

Кроме союзных организаций (институты сварки, АН) у меня появилась возможность бывать на предприятиях отрасли, у разработчиков тех изделий, что осваивал завод (у Семихатова Н.А, Пилюгина С.А. , в головном технологическом институте). Я довольно часто бывал в Новосибирске. Из Киева (на выходной) ездил к маме в Житомир. Однажды занесло даже на ро­дину – в г. Чернигов. Город мне понравился: тихий, зелёный, ухоженный. Я его почти весь обошёл – побывал на крепостном валу, потрогал старинные орудия, по­стоял у храма (он – без признаков жизни), у здания военкомата. Обратно в Киев возвращался по р.Десне (на судне на подводных крыльях). Красивые места! (Чер­нобыль был ещё впереди.)

Став мотозаводцем, я занялся сначала «экзотической» сваркой: электронным и лазерным лучами, сваркой взрывом (когда «взрыв» не пошёл, переключился на магнито-импульсную штамповку). Было меньше командировок, больше денег. Об­рели мы и двухкомнатную квартиру. Дома договорились: жена не будет работать, пока дочь не пойдёт в школу. Ну а потом – родим ещё одного ребёнка. Нужно ска­зать, что этот период был очень трудным для нас: очень сложно, когда несколько лет кряду жена – без коллектива.

Едва наша Елена подросла, мы её надолго «повязали» с детским танцеваль­ным коллективом заводского клуба. Один из нас почти всегда был с нею и на репе­тициях, и на концертах. Сценические костюмы дочери мать всегда держала в об­разцовом порядке, и, конечно, Елена на сцене выглядела лучше всех. Она была за­нята основной работой (учёбой, танцами) и совсем изолирована от дел вспомога­тельных – домашних, связанных с обслуживанием себя и остальных в семье. Это – плохо. Пришло время, когда она «задрала нос». И всё-таки, я – за самоотвержен­ную работу ребёнка в детском коллективе: со временем Елена научилась решать домашние проблемы (когда стала жить самостоятельно). Но, уверен, что она пом­нит и новогодние праздники (когда их спектакли-ёлки шли до позднего вечера и они очень уставали), и поездки тан­цевального коллектива в Одессу, Брест и многое другое. Ну а мы, семья, в это время жили в «режиме вокзала»: в доме даже не было телевизора – некогда было его смотреть.

Но жизнь продолжала спрессовывать время. Завод получил задание (партии и Правительства!) – освоить производство систем управления баллистическими ракетами (подводных лодок). Когда я ознакомился с перечнем новых технологий – оторопь взяла. Да, на заводе есть отдел, который осваивает и сопровождает все «экзотические» технологии. Это – наш отдел (главного металлурга), мы ведём все техноло­гии химико-металлургического профиля. Но столько новых! Одной из главных забот стала микроэлектроника.

 

Микроэлектроника – это, вероятно, мой звёздный час:

- я знал это направление, очень интересное и важное;

- мне довелось работать по документам, утверждённым Кузнецовым, Мишиным, Глушко, Семихатовым, Пилюгиным;

- и я знал предприятия, где руководителями были Афанасьев С.А., Бармин, Козлов, Уткин, неоднократно бывал в Химках, где работал Бабакин.

Это – люди из «Империи Королёва С.П.».

 

Этих технологий (микроэлектроники) на заводе не было. Нужно было подби­рать людей, учиться и учить, проектировать и строить новый производственный корпус, чтобы изготавливать микросхемы частного применения на ситале, борто­вую память на цилиндрических тонких магнитных плёнках, создавать для отдель­ных технологий «чистые помещения», т.е. гермозону. Я (единственный из техноло­гов) оказался подготовленным решать эти задачи: меня этому научили в НЭТИ. Согласно приказу директора руководители цехов и отделов должны были освоить азы микроэлектроники. По специальной программе я прочёл им цикл лекций. На лекциях в первом ряду сидел директор со своими заместителями.

Директор Игорь Сергеевич С. – удивительный человек. Он, видимо, был соз­дан, чтобы руководить коллективом, постоянно решающим новые задачи. Всегда внимательно выслушивал специалистов. Требовал, чтобы предлагаемые решения были ещё и красивыми, и изящными. Мне неоднократно приходилось готовить для него комплекты документов по организации новых технологий. Всегда у него были замечания по резервам производств, эстетике помещений. Именно под его руководством мы построили корпус 26 – он красив и сегодня. Единственное, что ему (и всему поколению, что работали на Мотозаводе) не удалось сделать – уходя, они не подготовили себе достойной замены.

Технологическое бюро микросхем начал комплектовать я сам, но, конечно, из тех, кто был относительно свободным. Никто из них не знал микроэлектроники, и главным критерием годности для меня было – интересна ли им новая работа. И я не ошибся, подбирая «экипаж»:

- Раиса Б. – специалист по удобрениям. Через год она в совершенстве овладела про­цессами подготовки подложек и фотолитографии;

- Фая Г. – химик после университета. Всё схватывала быстро – правда, не сразу оп­ределила, что ей больше нравится;

- Валентина С. – специалист по промышленным холодильникам. Ей предстояло ос­ваивать получение деионизованной воды. Через год знала технологию и оборудование, могла делать все анализы воды. Этой технологии не было у разработчика изделия (в Свердловске). Всё по воде осваивали в Сибири. Станцию получения деионизованной воды мы «привязали» именно к нашей артезианской скважине, т.е. именно под нашу воду скомплектовали оборудование. Оборудование смонтиро­вали с запасом (по мощности и качеству: я предполагал, что нам придётся внедрять и полупроводниковые технологии. Увы, не получилось. Но резервы по мощности мы использовали в цехе печатных плат);

- Анатолий К. пришёл ко мне после окончания механического института (сварщик). Он вёл весь комплекс технологического оборудования, т.е. мог ремонтировать и настраивать любое наше оборудование, знал, какая установка завтра заменит сего­дняшнюю.

Новые технологии осваивали быстро, но основательно. Я комплектовал бюро и сразу начинал готовить людей работать самостоятельно, сверяя «контрольные точки». Мне удалось каждого «вывезти» к разработчику изделия, привести на ра­бочее место и чётко поставить задачу: «это – посмотри, а это – научись выполнять сам не хуже, чем профессионал». Технология обучения оказалась верной. (А по­добранный мной «экипаж» всю свою оставшуюся рабочую жизнь связал с микро­электроникой)

Конечно, не все работали с полной отдачей: кому-то было не очень инте­ресно, кто-то вообще не был приучен работать. После того, как бюро получило «права гражданства», специалистов начал направлять мне отдел кадров. Я под своё начало получал  «чад» и родственников руководителей. Это был почти балласт. Но, слава богу, не они определяли общий потенциал и характер бюро!

По нашим проблемам много работал весь отдел главного металлурга. Масса новых материалов, а они должны быть только с определёнными свойствами. Очень много было всевозможных анализов. В этом плане безотказно работала начальник ЦЗЛ Лидия Ф. Своеобразная женщина: достаточно взрослая (почти пожилая), но по мо­лодому увлекающаяся новыми делами, готовая в любой момент ехать к разработ­чику, если что-то не получалось. И очень обязательная!

Коллектив сформировался быстро: дело – очень ответственное, все – доста­точно молоды, всем – интересно. Вскоре под моим началом было уже свыше два­дцати человек. Мы и участвовали в проектировании нового корпуса (это – мои ежемесячные командировки по маршруту Свердловск – Харьков – Москва), и вели опытное производство микросхем частного применения. Причём, наше опытное производство не было «игрушечным», на котором только пробуют технологии, учатся. Так было на многих предприятиях отрасли. Мы выпускали «боевые» схемы, которые ставились в изделия.

Проектирование нового производственного корпуса было совсем нелёгким делом. В ТЭО была оговорена площадь корпуса (около 20,0 тыс. кв.м.) под «борт» изделия. Когда мы уже «вписали» (разместили) все технологии в эти квадратные метры, пришла команда разместить в этом корпусе ещё и цех для сборки аппаратуры «земля» (т.е. системы управления ракетами, которая располагается в лодке). При­шлось ужиматься и проектировать ещё и сборочный цех. Много хлопот было с энергоносителями, но удалось всё спроектировать на современном уровне.

В 1974 г начали строить. В разгар строительства нас посетил Устинов (Ми­нистр обороны, член ЦК КПСС). Выслушал наши просьбы и попросил ускорить ввод корпуса в эксплуатацию (новая лодка скоро должна сойти со стапеля, в ней запроектирована наша система). Все наши просьбы и пожелания были удовлетво­рены.  Корпус построили за 30 месяцев (на полгода раньше, чем положено по строительным нормам).

Корпус в эксплуатацию вводили по частям-цехам. Когда очередь дошла до цеха микроэлектроники, у меня созрела мысль – идти работать в цех и доделать то, что не сумели сделать при проектировании и строительстве. Снова вступил в кандидаты КПСС (я переходил в «номенклатуру», и членство в КПСС было обяза­тельным) и перешёл в цех (замначальника цеха) Вскоре цех сдали в эксплуатацию, мик­росхемы пошли серийно. Но с начальником цеха Виктором М. (бывшим инструк­тором горкома партии и никаким инженером) мы не сработались. Не поддержал меня и начальник производства В.Ш. (как я понял, он не захотел «объясняться» в парткоме), и я вернулся в свой отдел. Дело было сделано. (А Виктора М. «ушли» из цеха только через полгода после моего ухода.)

Корпус мы сдали в эксплуатацию в срок – спрос был «железный», средств Министерство не жалело. Наш флот в срок получил современную подлодку с изделиями – баллистическими ракетами, в которых работала наша система управления.

Наш вклад в обороноспособность страны был отмечен Правительством:

- завод был награждён Орденом Октябрьской революции (1976 г),

- директору было присвоено звание Героя Социалистического Труда,

- главный инженер был награждён орденом Ленина,

- начальник производства стал лауреатом Государственной премии.

 

Но уже в 2006 г этот цех – да и весь корпус – оказались никому не нужными. Новая баллистическая ракета «не дошла до производства и осталась в чертежах». Какие-то другие заказы – мизерны. Всё технологическое оборудование, не работая, морально стареет. В 2008 г все производства из корпуса выносят, корпус готовят на продажу.

 

Наша система управления пошла серийно. Но необходимо было работать и по новым изде­лиям, т.е. осваивать новые технологии, учиться. Завод учил меня дважды. Я закончил межотраслевые курсы по микроэлектронике в МИЭТе и ин­ститут повышения квалификации по профилю «Главные металлурги». Конечно, этого было не­достаточно. Всё необходимое «добирал» у разработчиков тех изде­лий, которые осваивал завод.

17 августа 1974 г у нас родилась вторая дочь Юля. Когда женщины моего бюро её увидели, родилась шутка – Ю.Т. «без отрыва от производства сделал мик­родевочку». Росла Юля без особых проблем со здоровьем. Но опекали мы её, ви­димо, больше, чем следовало бы. Ещё до школы мы определили её в детский тан­цевальный коллектив, и, конечно, снова кто-то из родителей должен был быть по­стоянно рядом. Снова репетиции, концерты и новогодние представления. Юля охотно была солисткой, с удовольствием играла (танцевала) куклу.

Однажды летом мы с ней отправились отдыхать в детский санаторий (в Анапу). Она – отдыхающая, я – руководитель кружка в этом санатории. Нагрузка для Юли оказалась почти предельной. Она знала, что папа – в соседнем корпусе. Но в отряде она была одна, и нужно было жить по новым правилам самой, без под­сказки и страховки. Она не умела управляться со «взрослой» постелью (отсюда – посто­янные замечания вожатой), к тому же, самая маленькая в отряде, никто не воспринимал её серьёзно. (Что-то подобное, видимо, испытала и старшая в свою первую туристическую поездку – она со своей группой ездила в Одессу или Брест). Юля очень переживала и скучала по дому. Ожила она во время пионерского празд­ника: её отряд отлично промаршировал (и успех обеспечила Юля – она замыкала строй и именно она «попала на глаза» строгой комиссии). На сцене тоже был ус­пех: она неплохо спела свой «Подорожник», но, главное, – в «Танце лягушат» она была самым изящным и самым характерным лягушонком.

  Была и знаменательная весна. Как-то во время прогулки они с мамой забрели на детскую площадку, где звучала музыка и проводились всевозможные конкурсы. Юля взяла микрофон и что-то спела. Видимо, неплохо: присутствующий при этом Владимир М. пригласил её участвовать в детском вокально-инструментальном ансамбле. Потом на прослушивании Юля определила свою специализацию – удар­ник. Но мама хотела, чтобы Юля осваивала фортепьяно. Так и получилось – ан­самбль стал подразделением музыкальной школы №8 (в средине учебного года), а его участники – учениками этой школы. Юлю определили в класс фортепьяно.

Скоро к этим нагрузкам добавился хор (мне хотелось, чтобы она научилась петь в хоре). Через некоторое время начались выступления, и мы поняли, что на­грузка – велика, и времени не хватает. Танцевальный коллектив и хор пришлось оставить. Из хора Юля уходила со слезами. Но остались для неё ВИА и музыкаль­ная школа.

И, конечно, мы страховали каждый её шаг. Наверное, это было лишним. У неё появились проблемы при общении с участниками ВИА, подружками, когда ря­дом не было взрослых. Она не умела ничего скрывать, а желание заявить о себе стало для неё главным. Но работала она с полной отдачей.

Я старался быть для неё примером. Единственный из всех пап, я стал незамени­мым помощником руководителю. Именно мы вдвоём монтировали и на­страивали нашу аппаратуру перед концертами. Вдвоём мы разворачивались и на­страивались за полтора часа (если кто-то помогал, времени затрачивали больше). Руко­водитель, желая видеть меня в помощниках постоянно, уделял Юле больше внима­ния. Постепенно Юля стала ведущей в концертах, и, конечно, имела несколько но­меров у первого микрофона как солистка, несколько партий на ударных. Как удар­ник она могла работать всю программу. Работала без замечаний. И её выгодно по­давали: как ведущая, прочитав выразительно 1-2 четверостишья (сочинённые ма­мой) – объявление следующего номера, она (маленькая, с огромными безукориз­ненно завязанными мамой бантами) через всю сцену красиво шла к ударным. Спо­койно усаживалась и, поймав паузу в аплодисментах, давала палочками счёт – сиг­нал ансамблю

Когда был сделан репертуар, мы начали выезжать с концертами в села и дру­гие города. Были в Глазове, Воткинске, Сарапуле, Перми, Кирове. Это была серьёз­ная нагрузка для всех. К чести наших артистов они работали самоотверженно. Все­гда имели успех. И в этих поездках рядом с Юлей всегда были папа, мама и, ино­гда, ещё и Лена. Это – много: у Юли обострились отношения со сверстниками.

Летом 1988 г (11 июня – 17 июля) состоялась творческая поездка ансамбля в «Орлёнок». (Как мы, четверо взрослых, взяли на себя ответственность за наших артистов и поехали к морю? – видимо, не представляли, чем всё это может кончится!) Был успех – коллектив стал лауреатом премии комсомола УАССР. Но лавры не су­мели поделить руководитель ансамбля и директор музыкальной школы. Ансамбль, успешно проработавший больше пяти лет, распался. Но Юля, по-моему, и сегодня испытывает огромное желание «постучать».

Мой «второй заход» в КПСС был довольно продолжительным. Я семь лет работал пропагандистом, закончил институт марксизма-ленинизма. Самая стар­шая успела даже пожаловаться на меня парторгу, когда я ушёл из семьи. Но без успеха – я сам сразу доложил по инстанции. Так что меня даже не «воспитывали за аморальное поведение». А пребывание в коммунистах закончилось тем, что я написал заявление в партком: *Все, кто приходят на завод из горкома КПСС, тех­нически безграмотны, не умеют и не хотят работать, но для них появляются руко­водящие должности и соответствующие ставки. Сегодня КПСС направляет и руко­водит так, как удобно кому-то конкретно… В связи с изложенным считаю себя вы­бывшим из КПСС». В заявлении были конкретные факты и фамилии. Оно получи­лось настолько резким, что на заседании партбюро никто не решился зачитать его вслух, каждый прочитал его сам.

Впереди были ещё две задачи, которые потребовали от меня много сил:

- первая – освоение шприцев одноразового применения. Это было в то время, когда заговорили о конверсии предприятий «девятки». Министр общего машиностроения С. Афанасьев с высокой трибуны заявил, что его предприятия «засыплют всю страну сплошным слоем одноразовых шприцев». И несколько десятков предпри­ятий нашего ведомства начали создавать специализированные цеха. Нам достался шприц на 2 мл. С пластмассой особых проблем не было. На заводе была технология её переработки, были мощности, специалисты. Белым пятном была для нас стерилизация.

Здесь мы работали втроём – я, Олег М. и Саша П. Оба – моложе меня, но не только – разные характеры, разное отношение к делу. Олег – несколько мягче, спокойнее и скромнее, чем Саша, но может что-то забыть, не сделать, даже если обещал – найдёт уважительную причину. Саша – с апломбом (выпускник Новосибирского университета), с трудом выносит замечания в свой адрес, долго помнит обиды. Но все работали с полной отдачей: мы делали очень важную работу и знали по стерилизации больше всех остальных. (Этакое сознание своей исключительно­сти!). Видимо, всё это позволило нам ни разу не поссориться за всё время работы по стерилизации.

Когда был выбран способ стерилизации – пучком электронов, выведенных в атмосферу, снова проектирование и строительство специального корпуса, в котором разместился бункер с ускорителем электронов, специальные конвейеры и масса помещений для организации техпроцесса. И снова работаем параллельно:

- создано «чистое помещение» на высвободившихся в ходе конверсии площадях, размещено технологическое оборудование. Цех выпускает шприцы. Их стерилиза­цию мы организовали на стороне;

- идёт проектирование и строительство нового производственного корпуса.

Опробование технологии стерилизации пучком электронов провели в институте ядерной физики СО АН, им же заказали изготовление всего комплекса технологического оборудования. Ускоритель выбрали серийный, но с управлением от ЭВМ. Сразу его оплатили. Позже, когда мы его устанавливали на штатное место в построенном бункере, он уже стоил в 6-7 раз дороже. Мы были «страшно горды», что сэкономили 30-50 млн руб заводских денег. Но этого уже новое руководство за­вода просто не заметило.

Отработали мы технологию стерилизации, утвердили в Минздраве регламент. Если оценить всю работу, получилось неплохо: в России и за рубежом аналога нет. Мы неоднократно пытались оформить документы на присуждение премии Прави­тельства в области науки и техники – «не поняли» нас в комиссии. Как выяснилось потом, мы не сумели сказать московским чиновникам, какая часть этой премии достанется им. В эти документы я вложил очень много своих сил, мне самому уже начал нравиться технический тон этих документов. На память оставил реферат (тоже моя «литературная обработка») – «Производственно-технологический ком­плекс изготовления и стерилизации медицинских изделий однократного примене­ния пучком электронов с энергией 2,5 МэВ на ОАО «Ижевский мотозавод «Аксион – Холдинг» в рамках конверсии»;

А в стране в это время шла перестройка, приватизация. Получил право на жизнь малый бизнес. Это многих устраивало, в т.ч. и меня. Для отработки техноло­гии стерилизации шприцов 08.04.92 г. было зарегистрировано товарищество с ограниченной ответственностью «Луч+», в котором меня попросили быть директором. Мы, учредители, не представляли ни юридических, ни бухгалтерских тонкостей ведения дел, поэтому всё это доверили чужаку, но «достойному» – по рекоменда­ции Олега М. И, конечно, через бухгалтерию «Луча+» без нашего ведома была проведена масса сомнительных работ.

В процессе работы выяснилось, что учредители (Алик, Олег, Саша и я) плохо совместимы. Главное – каждый считал, что именно он работает больше всех («приносит деньги»), остальные – лодыри. С трудом удавалось «строить их», но по технике дела они хорошо дополняли друг друга. И работу свою мы сделали.

На финише каждый становился владельцем авто. И вот на этом этапе мне не удалось их сдержать – перессорились. Но у нас с Аликом появилось общее дело. Лет 15 я собирал информацию, следил за работами моего хорошего знакомого – сибиряка, изобретателя активатора. Эту информацию я передал Алику, отследил, чтобы он освоил её до уровня «я работал с изобретате­лем». Сейчас нужно внедре­ние активатора. И Алик активно работает в этом на­правлении. Правильнее – мы работаем, т.к. ряд вопросов мы решаем вместе;

- и последняя задача – организация экологической службы на заводе. Снова – под­бор и подготовка кадров, оформление необходимых документов, нала­живание связей, инвентаризация всего того, что имеет отношение к экологии. На всё это оставался один год. Кое-что мы с Олегом М. (он стал гл. экологом) успели: уже определилась служба, заработало бюро экологической безопасности, другие подразделения, подписали (ген. директором) приказ о перспективе развития эколо­гии на предприятиях холдинга.

Но наступил апрель 1999 . Я оформил очередной отпуск и подал заявление на расчёт в связи с выходом на пенсию.   

 

 

                                                                                                          

 

 

  Глава 8. Что я не успел.

 

А в апреле 1999 г мне, конечно, предложили поработать ещё. Правда, предложили «между прочим». Но:

- я знал, как относятся к оставшимся на заводе пенсионерам их коллеги: «ни черта не делают, а ставку занимают» (зарплата по последнему месту работы сохраняется). Как правило, так оно и есть. Пенсионер, чтобы его не сократили, начинает услуживать администрации. Он уже не может служить делу, его инженерный по­тенциал иссяк, он может только возглавлять всевозможные комиссии. Слабо ориентируясь в технике дела, но очень хорошо в симпатиях руководства, он рьяно проверяет и докладывает о всех «отступлениях от запятых», свято веря в свою необходимость. (Как не вспомнить Туполева: «Самое страшное – дурак с инициативой».) На заводе таких уже достаточно. А я хочу уважать себя;

- да и работа в энергетической службе, куда «перебросили» экологов, меня не уст­раивала: мы оказались «чужими» в этом подразделении. Руководство старалось не замечать нас. А уж если нужно было участвовать в работе совещания по экологии у технического директора – проблема: главный энергетик совершенно не ориен­тируется в экологии (он – теплотехник) и страшно боится, что об этом «догадается» директор и другие участники совещания.

29.04.1999 бюро экологической безопасности (моё) и вся экологическая служба были у меня в доме. Принесли приказ по заводу, который был завизирован всеми руководителями служб. В приказе меня благодарили за мой личный вклад в этапные работы предприятия: новые виды сварки, микроэлектронику, освоение одноразовых медицинских инструментов. Был и «конверт». Очень кстати: у меня в доме появился современный музыкальный центр. За столом было сказано много тёплых слов в мой адрес – всё, как положено. И, конечно, мне было грустно рас­ставаться с этими людьми: мы успели сработаться.

Пока работал, (а заводу отдано свыше 30 лет, если учесть и то время, что работал на полставки), был узнаваем: отмечали в приказах, награждали премиями, грамотами и даже медалью «За трудовую доблесть». А как ушёл – не вспоми­нают: не принято на Мотозаводе вспоминать о своих людях. Но если очень хо­чешь этого внимания, напиши заявление. Рассмотрят, поставят на учёт и кое-что будут выдавать на праздник (100 руб).

 

Пенсионер Обидин Ю.Т., май 1999 г.

 

А если подвести общий итог:

- я имею 45,5 лет общего трудового стажа (столько насчитал отдел социального обеспечения, определяя размер моей пенсии по «старому» закону);

- и при моей достаточно высокой зарплате в последние два года пенсия получилась средней, почти равной  стоимости «потребительской корзины». В этом плане я, как и многие пенсионеры России, не могу рассчитывать на достойную жизнь. Пока спасает огород – «наши любимые 3 сотки». Хорошо, что в детстве (в Си­бири) я прошёл «школу выживания»!

Конечно, я могу ещё зарабатывать. Но делать ЧТО-НИБУДЬ – не хочется. А мои знания, моё уменье не прикладываются (увы!) к делам, что владеют умами сегодня - 26.12.2000 г:

- я знаю, что нужно делать, чтобы бензин был дешёвым;

- куда «нужно грести», чтобы очистить «ливнёвку»;

- могу предложить реальную технологию сжигания ТБО и т.д.

Но:

- «Белкамнефть», реализуя свой бензин чуть дешевле, чем остальные, имеет устойчивую прибыль без дополнительных хлопот. А.Виноградов уже больше пяти лет предлагает применять в двигателях газохол – дешёвый и экологически чистый бензин. Не идёт! (Ещё и потому, что многие чиновники хотят иметь свою долю прибыли от внедрения газохола, ничего не делая);

- «Водоканал» платит штраф (несколько миллионов рублей ежегодно) и без хлопот сбрасывает «ливнёвку» в окружающие водоёмы;

- ГЖУ (тоже без особых хлопот) тратит средства на «общение» с немцами по вопросу закупки технологии переработки ТБО. Это продолжается уже не один год. И ГЖУ совсем не волнует, что эта технология у нас не сработает;

- мне можно предложить свои услуги и АО «Прим» (бывший цех, в котором я внедрял стерилизацию). Возьмут. Но потребуют держать сегодняшний уровень производства, т.е. выжимать из старенького оборудования 72 млн. шприцов в год – это обеспечивает безбедную жизнь администрации АО «Прим» и хол­динга.

Т.е. сегодня не нужно то, что я умею, могу, хотел бы делать. Но природа умна: она не делает того, что не нужно. Именно в этом ключе я воспринимаю сего­дняшние события и свою невостребованость. А смысл оставшейся жизни – по толстовскому Левину – «жить просто для себя».

Осталось ещё одно – уйти достойно, без нытья, особенно распространён­ного среди пожилых людей, и особых хлопот для окружающих.